«Дивный новый мир» Олдоса Хаксли

Английский писатель Олдос Хаксли (1894-1963) в 1932 году написал роман-антиутопию «О дивный новый мир». Реальность, увиденная им в последующие годы, заставила писателя в 1957 году написать книгу «Возвращение в прекрасный новый мир» , в которой он описывал уже иную антиутопию, в которой все еще хуже и страшнее, чем в первой. Но наибольшую известность получила именно первая книга: горестное художественное прозрение будущего «блаженства» человечества; мира, в котором нет личностей, нет глубоких мыслей и чувств; мира, в котором человек превращается всего лишь в винтик всечеловеческой машины.

Открывается книга экскурсией студентов по «Центрально-Лондонскому инкубаторию и воспитательному центру» – месту, где Мировое Государство делает людей из пробирок и моделирует их по своему усмотрению, при этом наибольшим успехом считается постановка производства одинаковых людей на конвейер: «Девяносто шесть тождественных близнецов, работающих на девяносто шести тождественных станках, – Голос у Директора слегка вибрировал от воодушевления. – Тут уж мы стоим на твердой почве. Впервые в истории. «Общность, Одинаковость, Стабильность», – проскандировал он девиз планеты. Величественные слова»[1].

«Отец» и «мать» стали неприличными словами; семьи нет; поощряются беспорядочные связи с раннего детства и до самой смерти; сама возможность для женщин к зачатию находится под жестким контролем Мирового Государства: «– Понятно ведь, – сказал мистер Фостер, – что в подавляющем большинстве случаев плодоспособность является только помехой. Для наших целей был бы, в сущности, вполне достаточен один плодоносящий яичник на каждые тысячу двести женских особей. Но хочется иметь хороший выбор. И, разумеется, должен всегда быть обеспечен огромный аварийный резерв плодоспособных яичников. Поэтому мы позволяем целым тридцати процентам женских зародышей развиваться нормально. Остальные же получают дозу мужского полового гормона через каждые двадцать четыре метра дальнейшего маршрута. В результате к моменту раскупорки они уже являются неплодами – в структурном отношении вполне нормальными особями (с той, правда, оговоркой, что у них чуточку заметна тенденция к волосистости щек), но неспособными давать потомство. Гарантированно, абсолютно неспособными»[2]. Для тех же, кто способны, помимо доведенной до инстинкта потребности к предохранению, существовали и абортарии; воспоминание о них кажется потерявшейся в резервации и родившей там ребенка Линде чем-то прекрасным: «Кстати, абортарий наш и теперь в Челси? (Линайна кивнула). И, как раньше, освещен весь прожекторами по вторникам и пятницам? (Линайна снова кивнула). Эта дивная из розового стекла башня! – Бедная Линда, закрыв глаза, закинув голову, воскресила в памяти светлое видение абортария»[3].

О том, как «ужасна» традиционная семья, с пафосом рассказывает один из Главноуправителей: «Мустафа Монд подался вперед, к слушателям, потряс поднятым пальцем.

– Вообразите только, – произнес он таким тоном, что у юнцов под ложечкой похолодело, задрожало. – Попытайтесь вообразить, что это означало – иметь живородящую мать.

Опять это непристойное слово. Но теперь ни у кого на лице не мелькнуло ни тени улыбки.

– Попытайтесь лишь представить, что означало «жить в семье».

Студенты попытались; но видно было, что без всякого успеха.

– А известно ли вам, что такое был «родной дом»?

«Нет», – покачали они головой.

<…> Родной, родимый дом – в комнатенках его, как сельди в бочке, обитатели: мужчина, периодически рожающая женщина и разновозрастный сброд мальчишек и девчонок. Духота, теснота; настоящая тюрьма, притом антисанитарная; темень, болезни, вонь.

(Главноуправитель рисовал эту тюрьму так живо, что один студент, повпечатлительнее прочих, побледнел, и его чуть не стошнило).

<…> А в духовном смысле родной дом был также мерзок и грязен, как в физическом. Психологически это была мусорная яма, кроличья нора, жарко нагретая взаимным трением спершихся в ней жизней, смердящая душевными переживаниями. Какая душная психологическая близость, какие опасные, дикие, смрадные отношения между членами семейной группы! Как помешанная, тряслась мать над своими детьми (своими! родными!) – ни дать ни взять как кошка над котятами, но кошка, умеющая говорить, повторять без устали: «Моя детка, моя крохотка».

<…> – Да, – покивал головой Мустафа Монд, – вас недаром дрожь берет»[4].

Потому и оказывается для Директора таким кошмаром встреча с сыном, которого родила его подруга, когда-то давно потерянная им во время экскурсии в резервацию, где нецивилизованные «дикари» живут «по-старому». «Джон тут же появился на пороге, остановился, осмотрелся, затем быстро, бесшумно в своих мокасинах пересек зал, опустился на колени перед Директором и звучно произнес:

– Отец мой!

Слово это (ибо ругательство «отец», менее прямо, чем «мать», связанное с мерзкими аморальным актом деторождения, звучит не столь похабно, сколь попросту навозно) – комически-грязное это словцо разрядило атмосферу напряжения, ставшего уже невыносимым. Грянул хохот-рев, оглушительный и нескончаемый. «Отец мой» – и кто же? Директор! Отец! Да это же фантастика! Все новые, новые приступы, взрывы – лица раскисли от хохота, слезы текут. <…> Бледный, вне себя от унижения, Директор огляделся затравленно вокруг дикими глазами. Отец мой! Хохот, начавший было утихать, раскатился опять, громче прежнего. Зажав руками уши, Директор кинулся из зала»[5]. Он уходит с должности, погружается в нескончаемое наркотическое забытье, не в силах вынести «позора».

Но что предлагается взамен? Зачатые в пробирке дети воспитываются, если это можно так назвать, путем вырабатывания у них примитивных рефлексов, когда «в младенческом мозгу книги и цветы уже опорочены, связаны с грохотом, электрошоком; а после двухсот повторений одного и того же или сходного урока связь эта станет нерасторжимой. Что человек соединил, природа разделить бессильна.

– Они вырастут, неся в себе то, что психологи когда-то называли «инстинктивным» отвращением к природе. Рефлекс, привитый на всю жизнь. Мы их навсегда обезопасим от книг и от ботаники»[6].

«Вред» книг понятен; но чем же опасны цветы? – интересуется у Директора один из слушателей. «У цветочков и пейзажей тот существенный изъян, что это блага даровые, подчеркнул Директор. Любовь к природе не загружает фабрики заказами. И решено было отменить любовь к природе – во всяком случае, у низших каст; отменить, но так, чтобы загрузка транспорта не снизилась. Оставалось существенно важным, чтобы за город ездили по-прежнему, хотя и питая отвращение к природе. Требовалось лишь подыскать более разумную с хозяйственной точки зрения причину для пользования транспортом, чем простая тяга к цветам и пейзажам. И причина была подыскана.

– Мы прививаем массам нелюбовь к природе. Но одновременно мы внедряем в них любовь к загородным видам спорта. Причем именно к таким, где необходимо сложное оборудование. Чтобы не только транспорт был загружен, но и фабрики спортивного инвентаря. Вот из чего проистекает связь цветов с электрошоком, – закруглил мысль Директор»[7]. «Странно, – заразмышлял вслух Директор, когда пошли дальше, – странно подумать, что даже при господе нашем Форде для большинства игр еще не требовалось ничего, кроме одного-двух мячей да нескольких клюшек или там сетки. Какая это была глупость – допускать игры, пусть и замысловатые, но нимало не способствующие росту потребления. Дикая глупость. Теперь же Главноуправители не разрешают никакой новой игры, не удостоверясь прежде, что для нее необходимо, по крайней мере, столько же спортивного инвентаря, как для самой сложной из уже допущенных игр…»[8]

Интересно в этой связи отметить, что в 2007 году на ежегодном молодежном форуме на Селигере в то время министр образования РФ А.А. Фурсенко высказал такую точку зрения: «Недостатком советской системы образования была попытка формировать человека-творца, а сейчас задача заключается в том, чтобы взрастить квалифицированного потребителя, способного квалифицированно пользоваться результатами творчества других». «Идеология образования осталась той же — мы должны готовить творцов, – высказывает свою позицию Фурсенко. – А нам необходимо, прежде всего, прививать культуру использования уже имеющихся наработок, следования имеющимся стандартам». По его убеждению, в настоящее время у вузов сохраняется устаревшая позиция по подготовке в первую очередь «творцов», которые могут быть не всегда и не везде нужны[9].

Помимо выработки примитивных рефлексов, дети подвергаются мощному воздействию во сне, когда изо дня в день во время сна слышат монотонный голос, твердящий то, что они должны усвоить, чтобы эффективно выполнять отведенную им социальную и производственную функцию: «Голос помолчал – и начал снова:

– Дети-альфы ходят в сером. У альф работа гораздо труднее, чем у нас, потому что альфы страшно умные. Прямо чудесно, что я бета, что у нас работа легче. И мы гораздо лучше гамм и дельт. Гаммы глупые. Они ходят в зеленом, а дельты в хаки. Нет, нет, не хочу я играть с детьми-дельтами. А эпсилоны еще хуже. Они вовсе глупые, ни…

Директор нажал выключатель. Голос умолк. Остался только его призрак – слабый шепот, по-прежнему идущий из-под восьмидесяти подушек.

– До подъема им повторят это еще разочков сорок или пятьдесят; затем снова в четверг и в субботу. Трижды в неделю по сто двадцать раз в продолжение тридцати месяцев. После чего они перейдут к другому, усложненному уроку.

Розы и электрошок, дельты в хаки и струя чесночной вони – эта связь уже нерасторжимо закреплена, прежде чем ребенок научится говорить. Но бессловесное внедрение рефлексов действует грубо, огульно; с помощью его нельзя сформировать более тонкие и сложные шаблоны поведения. Для этой цели требуются слова, но вдумывания не нужно. Короче – требуется гипнопедия»[10].

«Идеальное» общество отнюдь не гуманистично. Его Главноуправители без всяких сомнений идут, например, на такие эксперименты: «По распоряжению Главноуправителей Мира остров Кипр был очищен от всех его тогдашних обитателей и заново заселен специально выращенной партией альф численностью в двадцать две тысячи. Им дана была вся необходимая сельскохозяйственная и промышленная техника и предоставлено право самим вершить свои дела. Результат в точности совпал с теоретическими предсказаниями. Землю не обрабатывали как положено; законы и в грош не ставились, приказам не повиновались; все альфы, назначенные на определенный срок выполнять черные работы, интриговали и ловчили как могли, чтобы перевестись на должность почище, а те, кто сидел на чистой работе, вели встречные интриги, чтобы любым образом удержать ее за собой. Не прошло и шести лет, как разгорелась самая настоящая гражданская война. Когда из двадцати двух тысяч девятнадцать оказались перебиты, уцелевшие альфы обратились к Главноуправителям с единодушной просьбой снова взять в свои руки правление»[11].

Естественно, что в этом мире не нужна историческая память. «– Все вы помните, – сказал Главноуправитель своим звучным басом, – все вы, я думаю, помните прекрасное и вдохновенное изречение господа нашего Форда: «История – сплошная чушь». История, – повторил он не спеша, – сплошная чушь»[12].

Но человек, даже выращенный в пробирке, стремится к чему-то высшему; это стремление глушится легализованным наркотиком – сомой, внешне не дающим тяжелых последствий: «Наркотик получился идеальный. <…> Успокаивает, дает радостный настрой, вызывает приятные галлюцинации. <…> Все плюсы христианства и алкоголя и ни одного их минуса. <…> Захотелось, и тут же устраиваешь себе сом-отдых – отдых от реальности, – и голова с похмелья не болит потом, и не засорена никакой мифологией. <…> Это практически обеспечило стабильность»[13].

Этот мир изжил старость: «Осталось лишь победить старческую немощь. <…> Половые гормоны, соли магния, вливание молодой крови… <…> Все телесные недуги старости были устранены. А вместе с ними, конечно… <…> исчезли и все старческие особенности психики. <…> Работа, игры – в шестьдесят лет наши силы и склонности те же, что были в семнадцать»[14]. Поэтому Линда, постаревшая в резервации, где она потерялась, вызывает в этом мире такое отторжение: «Линайна с отвращением заметила, что двух передних зубов во рту нет. А те, что есть, жуткого цвета… Бр! Она гаже того старика. Жирная такая. И все эти морщины, складки дряблого лица. Обвислые щеки в лиловых пятнах прыщей. Красные жилки на носу, на белках глаз. И эта шея, эти подбородки; и одеяло накинуто на голову – рваное, грязное. А под коричневой рубахой-балахоном эти бурдюки грудей, это выпирающее брюхо, эти бедра. О, куда гаже старика, куда гаже!»[15]

Смерть в нем воспринимается как обычный физиологический процесс, не имеющий большого значения, чему детей учат с раннего возраста: «Смертовоспитание начинается с полутора лет. Каждый малыш дважды в неделю проводит утро в Умиральнице. Там его ожидают самые интересные игрушки и шоколадные пирожные. Ребенок приучается воспринимать умирание, смерть как нечто само собой разумеющееся.

– Как любой другой физиологический процесс, – вставила авторитетно директриса»[16].

В этом мире есть своя религия, однозначно антихристианская:

«– У всех крестов спилили верх – преобразовали в знак Т. Было некогда понятие, именовавшееся Богом.

<…> Теперь у нас Мировое Государство. И мы ежегодно празднуем День Форда, мы устраиваем вечера песнословия и сходки единения»[17].

Их молитвенные собрания, в чем-то схожие с реальными обрядами некоторых деструктивных религиозных культов, порочны и кощунственны, но их участники этого не понимают:

«Раз в две недели, по четвергам, Бернарду положено было участвовать в сходке единения. <…> Мужчина, женщина, мужчина, женщина – чередование это шло по всему кольцу. Двенадцать сопричастников, чающих единения, готовых слить, сплавить, растворить свои двенадцать раздельных особей в общем большом организме. <…> Председатель снова сотворил знамение Т и сел. Фордослужение началось. В центре стола лежали освященные таблетки сомы. Из рук в руки передавалась чаша клубничной сомовой воды с мороженым, и, произнеся: «Пью за мое единение», каждый из двенадцати в свой черед осушил эту чашу. <…> Хороводом пошли они по кругу, каждый положив руки на бедра идущего перед ним, каждый восклицая и притопывая в такт музыке, отбивая, отбивая этот такт на ягодицах впереди идущего; закружили, закружили хороводом, хлопая гулко и все как один – двенадцать пар ладоней по двенадцати плотным задам. Двенадцать как один, двенадцать один. «Я слышу, слышу, он идет». Темп музыки ускорился; быстрее затопали ноги, быстрей забили ритм ладони. И тут мощный синтетический бас зарокотал, возвещая наступление единения, финальное слияние Двенадцати в Одно, в осуществленный, воплощенный Высший Организм»[18].

Интересны рассуждения Главноуправителя Мустафы Монда, одного из немногих в этом мире, кто действительно умеет думать. Его спрашивают:

– Так, по-вашему, Бога нет?

– Вполне вероятно, что Он есть.

– Тогда почему?

<…> – Теперь проявляет Себя Своим отсутствием; Его как бы и нет вовсе»[19].

Джон, сын Директора и Линды, которого в «цивилизованном» мире называют «Дикарем», – максималист, идеалист, обреченный на одиночество. Показательно описание его религиозного опыта в день, когда индейцы запретили ему пройти инициацию вместе с другими юношами: «Совсем один, за чертой пуэбло, на голой скальной равнине месы[20]. В лунном свете скала – точно кости, побелевшие от времени. Внизу, в долине, воют на луну койоты. Ушибы от камней болят, кровь еще течет; но не от боли он рыдает, а оттого, что одинок, что выгнан вон в этот безлюдный мир камня и лунного света. Он опустился на краю обрыва, спиной к луне. Глянул вниз, в черную тень месы – в черную сень смерти. Один только шаг, один прыжок… Он повернул к свету правую руку. Из рассеченной кожи на запястье сочилась еще кровь. Каждые несколько секунд падала капля, темная, почти черная в мертвом свете. Кап, кап, кап. Завтра и снова завтра, снова завтра… Ему открылись Время, Смерть, Бог»[21].

Ему очень горько, что его мать ведет себя так, как принято в «цивилизованном» мире: беспорядочные половые связи вызывают у «дикарей» гнев и презрение, а ее попытка заменить сому алкоголем ведет к преждевременному старению и деградации. И даже у постели умирающей матери, вернувшейся в цивилизованный мир лишь для того, чтобы погрузиться в беспрерывное наркотическое забытье, Джон не находит светлых воспоминаний, которые он мог бы в себе воскресить: «Милые воспоминания отказывались оживать; воскресало в памяти лишь ненавистное, мерзкое, горестное. Линда в безобразно-пьяном сне, и мухи жужжат над мескалем, расплесканным на полу у постели; мальчишки, орущие ей вслед позорные слова…»[22]

А между тем ему необходима идеальная женщина, не такая, как его мать. Неразделенная первая любовь лишь укрепляет эти чувства:

«Встали над обрывом – лицом к утреннему солнцу. Котлу раскрыл ладонь. На ладони лежала горстка кукурузной муки; он дохнул на нее, прошептал несколько слов и бросил эту щепоть белой пыли навстречу встающему солнцу. То же сделала и Кьякиме. Выступил вперед отец ее и, держа над собой оперенную молитвенную палочку, произнес длинную молитву, затем бросил и палочку навстречу солнцу.

– Кончено, – возгласил старый Митсима. – Они вступили в брак.

– Одного я не понимаю, – сказала Линда, возвращаясь в пуэбло вместе с Джоном, – зачем столько шума и возни по пустякам. В цивилизованных краях, когда парень хочет девушку, он просто… Ну куда же ты, Джон?

Но Джон бежал, не останавливаясь, не желая слушать, – прочь, прочь куда-нибудь, где нету никого.

Кончено. В ушах раздавался голос старого Митсимы. Кончено, кончено… Издали, молча, но страстно, отчаянно и безнадежно он любил Кьякиме. А теперь кончено. Ему было шестнадцать лет»[23].

И когда Джон встречает Линайну, то он жаждет на нее излить эту любовь, но так, как это видится ему, чье мировоззрение сложилось под влиянием случайно сохранившегося в резервации сборника произведений Шекспира:

«Муха, жужжа, закружилась над ней; взмахом руки он отогнал муху. И вспомнил:

Мухе – и той доступно сесть

На мраморное чудо рук Джульеты,

Мухе – и той позволено похитить

Бессмертное благословенье с губ,

Что разалелись от стыда, считая

Грехом невольный этот поцелуй;

О чистая и девственная скромность!

Медленно-медленно, неуверенным движением человека, желающего погладить пугливую дикую птицу, которая и клюнуть может, он протянул руку. Дрожа, она остановилась в сантиметре от сонного локтя – почти касаясь. Посметь ли? Посметь ли осквернить прикосновением низменной руки… Нет, нельзя. Слишком опасна птица и опаслива. Он убрал руку. Как прекрасна Линайна! Как прекрасна!»[24]

И Линайне он нравится; но ее чувства – те, которые возможны в том мире, где она живет, которые в ней смоделировали; ее реакции вполне схожи с тем, как вела бы себя мать Джона.

«– Но это абсурд – так себя изводить, – возмущалась Фанни в раздевалке час спустя. – Просто абсурд, – повторила она. – И притом из-за чего? Из-за мужчины – одного какого-то мужчины.

– Но я именно его хочу.

– Как будто не существуют на свете миллионы других.

– Но их я не хочу.

– А ты прежде попробуй, потом говори.

– Я пробовала.

– Ну, скольких ты перепробовала? – Фанни пожала насмешливо плечиком. – Одного, двух?

– Несколько десятков. Но эффекта никакого»[25].

Джон ничего этого не знает, он рисует в своем воображении идеальный образ своей возлюбленной:

«Дикарь внезапно поднялся с колен. – Вот почему, – сказал он, отворачивая лицо, – я хотел сперва совершить что-нибудь… Показать то есть, что я достоин вас. То есть я всегда останусь недостоин. Но хоть показать, что не совсем уж… Свершить что-нибудь.

– А зачем это необходимо… – начала и не кончила Линайна. В голосе ее прозвучала раздраженная нотка. Когда наклоняешься, тянешься губами ближе, ближе, и вдруг дуралей-партнер вскакивает и ты как бы проваливаешься в пустоту, то поневоле возьмет досада, хоть в крови твоей и циркулирует полграмма сомы»[26]. «Джон, говори по-человечески. Я не понимаю ни слова. Сперва пылесосы, теперь узлы. Ты с ума меня хочешь свести. – Она рывком встала и – словно опасаясь, что и сам Джон от нее ускользнет, как ускользает смысл его слов, – схватила Джона за руку. – Отвечай мне прямо: нравлюсь я тебе или не нравлюсь?

Пауза; чуть слышно он произнес:

– Я люблю вас сильнее всего на свете»[27].

Но он любит не Линайну, а свою фантазию о том, какой она должна быть. Когда же реальная женщина оказалась не похожа на его мечту, «он схватил ее за плечи и затряс:

– Блудница! Шлюха! Наглая блудница!

<…> Беги, – крикнул он, грозно высясь над нею. – Прочь с глаз моих, не то убью»[28].

Дикарь пытается бежать от окружающего мира, но мир догоняет его; попытка умерщвлять плоть оборачивается садомазохистской оргией, в которой он принимает самое активное участие; а наутро, не выдержав тяжести совершенного им, вешается…

Но есть еще Гельмгольц с Бернардом, они «из пробирки», но «не такие как все», их Главноуправитель Мустафа Монд ссылает на острова, где, по его словам, они окажутся «в среде самых интересных мужчин и женщин на свете. Это те, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодны для жизни в нашем обществе. Все те, кого не удовлетворяет правоверность, у кого есть свои, самостоятельные взгляды. Словом, все те, кто собой что-то представляет»[29]. Но их судьбу на островах писатель не описывает; именно на поражении Джона, личности раздавленной глобальным миром, заканчивает он свой роман, словно пытаясь сказать, что будущее этого мира, мира, отвергнувшего Бога и традицию, безнадежно…