Клайв Стейплз Льюис о Боге, вере и человеке

Клайв Стейплз Льюис — один из наиболее выдающихся христианских мыслителей и писателей ХХ века. В молодости он все сильнее терял всякую веру. После духовных поисков на 33-м году жизни стал убежденным христианином. Характерно, что его считают едва ли не единственным христианским писателем, который не является православным, но чьи труды при этом неизменно положительно оцениваются православными богословами. Человек энциклопедических знаний и пытливого ума, уверовав, он приложил много сил для изучения истории религий, в том числе первоисточников, прежде чем его христианские убеждения стали осмысленными и непоколебимыми.

Сам он писал об этом так: «Я начал понемногу разбираться в сложном многообразии религий. Мне уже не требовалось просто обнаружить единственно верную религию среди тысяч заведомо ложных – мне нужно было понять, в какой точке религия достигает зрелости, каким образом осуществились чаяния язычников»[1].

К.С. Льюис не считал личный религиозный опыт решающим в вопросах определения истинности той или иной религии. Вспоминая беседу с одним военным, который говорил о том, что пережил однажды в пустыне ощущение присутствия Бога, после чего все религиозные рассуждения кажутся ему безжизненной схоластикой, Льюис так писал об этом: «В каком-то смысле я согласен с этим человеком. Вполне возможно, что он и впрямь пережил встречу с Богом в той пустыне. И когда от личного опыта он обратился к христианской доктрине, то, видимо, почувствовал, что переходит от чего-то реального к отвлеченному и не очень значимому. Наверное, что-то подобное испытывал бы человек, который видел Атлантический океан с берега, а теперь рассматривает его на карте. Сравнимы ли океанские волны с куском раскрашенной бумаги? Карта… составлена на основании открытий, сделанных сотнями и тысячами людей, плававших по настоящему Атлантическому океану, то есть, как бы впитала в себя богатый опыт, не менее реальный, чем тот, который пережил человек, стоявший на берегу. За одним исключением. Человек этот видел океан лишь в каком-то одном, доступном ему ракурсе. Карта же сконцентрировала в себя все опыты вместе взятые. Теология подобна карте. Доктрины – это не Бог. Они вроде карты. Но карта эта составлена на основании того, что пережили сотни людей, которые вошли в реальное соприкосновение с Богом. В сравнении с этим любые чувства, которые, возможно, посетили вас или меня, очень примитивны и расплывчаты. Иными словами, теология – это практическая наука, особенно в наши дни»[2].

Религиозный поиск писателя был долгим и непростым. Но сделанный выбор был уже однозначен: «Если вы христианин, вы не обязаны верить, что все остальные религии неверны от начала до конца. Если вы атеист, вам приходится верить, что в основе всех религий – одна гигантская ошибка. Если вы христианин, вы вольны думать, что все религии, в том числе самые странные, содержат хотя бы крупинку истины. Когда я был атеистом, я пытался убедить себя, что человечество в большинстве своем всегда заблуждалось в самом важном; став христианином, я обрел способность взглянуть на вещи с более либеральной точки зрения. Но, безусловно, христианин не сомневается, что всюду, где христианство расходится во взглядах с другими религиями, право оно, другие религии ошибаются. Как в арифметике, возможен лишь один правильный ответ на задачу, все остальные неверны; но некоторые из неверных ответов ближе к верному, чем другие»[3].

В эпоху все более завоевывающего сознание масс материалистического мировоззрения К.С. Льюис пишет: «В самых общих чертах существуют две точки зрения. Первую называют материалистической. Люди, которые разделяют ее, считают, что материя и пространство просто есть и были всегда, неизвестно почему; что материя, которая ведет себя определенным, раз и навсегда установленным образом, случайно ухитрилась произвести такие создания, как мы с вами, то есть способные думать. По какому-то счастливому случаю, вероятность которого ничтожно мала, что-то ударило по нашему солнцу, и от него отделились планеты, а по другой такой же случайности, вероятность которой не выше, на одной из планет возникли химические элементы, необходимые для жизни, и необходимая температура, так что часть материи ожила, а потом, пройдя через длинную серию случайностей, живые существа развились в такие высокоорганизованные как мы с вами.

Вторая точка зрения – религиозная. Согласно ей, источник видимой Вселенной, скорее всего, в каком-то Разуме. Этот Разум обладает сознанием, у него свои цели, он отдает предпочтение одним вещам перед другими. С религиозной точки зрения, именно он создал мироздание, частично – ради каких-то целей, о которых мы не знаем, а частично – и для того, чтобы произвести существа подобные себе самому, то есть наделенные разумом. Пожалуйста, не подумайте, что одна из точек зрения бытовала давным-давно, а другая постепенно ее вытесняла. Всюду, где когда-либо жили мыслящие люди, существовали обе. И заметьте еще одно. Вы не можете установить, какая из двух теорий правильна с научной точки зрения. Если за всей обозреваемой нами действительностью «нечто» существует, то оно либо останется неизвестным, либо даст знать о себе каким-то особым путем. Решать же существует оно или нет, в компетенцию науки не входит. Настоящие ученые этим не занимаются. Чаще все это говорят журналисты и авторы популярных романов, нахватавшиеся непроверенных данных из учебника»[4].

К.С. Льюис много думал о сходстве и различии христианского вероучения с языческими религиями, в которых содержится учение об умирающем и воскресающем боге. Он писал о природных религиях, которые видели образ такого бога в смене времен года, в умирающем и воскресающем зерне. Его мучил вопрос: «Быть может, таков и Христос?» И вот как на него ответил Льюис: «В определенном смысле Христос именно таков (с той разницей, что Адонис и Озирис жили неизвестно где и когда, а Он был казнен историческим лицом в сравнительно установленном году). Но если христианство произошло из тех религий, почему же зерно, упавшее в землю – всего лишь одна из наших притч? Религии этого рода весьма популярны, почему же наши первые учителя скрыли, что учат именно этому? Поневоле, кажется, что они и сами не знали, как близки к таким религиям. Почему единственная выжившая и поднявшаяся на неслыханные духовные высоты религия «умирающего бога» выпала на долю единственного народа, которому чужды были эти представления? Евангелия являют нам Человека, который «исполняя роль» умирающего бога, чрезвычайно далек от связанных с нею идей. По-видимому, на свете и впрямь случается то, чему учат природные религии, но случилось это там, где и не думали о них»[5].

Льюис писал, что для выхода из этого мнимого противоречия необходимо понимать, что христиане не учат, что во Христе воплотился некий «бог вообще», а воплотился Единый Истинный Бог. «Он – не природный бог, а Бог природы: Он изобрел ее, придумал, сделал. Он владеет ею и бдит над ней. Теперь станет понятней, почему Христос и похож на умирающего бога, и не говорит о нем. Они похожи, потому что умирающие боги природных религий – Его изображение. Сходство их не поверхностно и не случайно: те боги родились через наше воображение от явлений природы, а явления природы испещряют природу, потому что они – Божьи. А понятия природной религии отсутствуют в учении Христовом и подводящем к нему иудаизме именно потому, что в них являет себя подлинник. Там, где есть Бог, нет Его тени; там, где Его нет, она есть»[6].

К. С. Льюис писал свои произведения в то время, когда популярный дарвинизм был в сознании масс незыблемой догмой. Полемике с ним мыслитель посвятил свое небольшое, но замечательное произведение «Похороны Великого Мифа». Он пишет: «Главная идея Мифа – то, что верящие в него называют «эволюцией» или «теорией развития», «Теорией происхождения», так же как главная идея мифа об Адонисе – это Смерть и Возрождение. Я не хочу сказать, что эволюционная доктрина, с которой имеют дело биологи-практики – тоже миф. Это – гипотеза; может быть, менее удовлетворительная, чем надеялись ученые пятьдесят лет назад; но это еще не причина называть ее мифом. Это настоящая научная гипотеза. Но мы должны четко различать теорию эволюции как биологическую теорему и популярный эволюционизм, каковой и является Мифом»[7].

И далее: «Популярный эволюционизм, или Учение о Развитии, отличается по сути от Теории Эволюции настоящих биологов. Для биолога Эволюция – это гипотеза. Она объясняет больше фактов, чем любая другая из тех, что сейчас имеется в наличии, и, таким образом, будет приниматься, если (или пока) не появится другая гипотеза, объясняющая больше фактов с меньшей степенью допущения. Правда, профессор М.Д. Уотсон не заходит так далеко. По его словам, Эволюция «принята зоологами не потому, что кто-то наблюдал, как она происходит, или что ее истинность может быть доказана логически, но потому, что ее единственная альтернатива – Творение, явно неправдоподобна» (цит. по: «Девятнадцатый век», «Наука и Би-Би-Си», апрель 1943). Это должно означать, что единственное основание для веры в нее имеет природу не эмпирическую, а метафизическую. Это – догма метафизика-любителя, полагающего Творение неправдоподобным»[8].

Ненаучный характер популярного дарвинизма К. С. Льюис доказывает тем, что предмет веры последователей этого учения расходится с тем, что могут дать реальные наблюдения за миром: «В науке Эволюция – теория изменений, в Мифе – факт улучшения. Такой крупный ученый, как профессор Дж.Б. Холдейн, горячо доказывает, что в популярной Эволюции совершенно неоправданно подчеркиваются изменения, делающие живые существа (по человеческим стандартам) «лучше» или интересней. Он добавляет: «Таким образом, мы настроены воспринимать прогресс как эволюционное правило. На самом же деле это – исключение, и на каждый его случай приходится десять случаев дегенерации («Дарвинизм сегодня», Возможные миры, с. 28). Но Миф попросту отбрасывает эти десять случаев дегенерации. В расхожем сознании при слове «Эволюция» возникает картинка движения «вперед и вверх», и ни в каком ином направлении»[9].

Льюис показывает, что если мы принимаем положения популярного дарвинизма, то ни о какой доказательной системе речи уже в принципе идти не может: «Чтобы усвоить положения реальной науки, которые потом поглощаются Мифом, – мы должны воспринимать разум как абсолют. Но при этом Миф требует, чтобы я поверил, будто разум – это попросту непредвиденный и непреднамеренный побочный продукт бессмысленного процесса на одной из стадий бесконечного и бесцельного становления. Таким образом, самая суть Мифа выбивает у меня из под ног единственное основание для веры в то, что этот Миф – истина. Если мой разум – продукт иррационального; если то, что кажется мне ясным логическим мышлением, всего-навсего комплекс ощущений, свойственный подобным мне существам, то как же могу я доверять своему разуму, когда он говорит мне об Эволюции? Ведь в результате говорят следующее: «Я докажу, что то, что мы называем доказательством, есть всего лишь следствие ментальных привычек, а они – плод наследственности, а она – следствие биохимии, а уж она – следствие физики». Но это все равно, что сказать: «Я докажу, что доказательства иррациональны»; или еще короче: «Я докажу, что доказательств нет». Некоторые ученые не замечают здесь противоречия, и научить их замечать его совершенно невозможно; а это подтверждает подозрение, что мы имеем дело с болезнью, самым радикальным образом поразившей весь стиль мышления. Однако человек, замечающий это, уже не может не отвергнуть как мифическую всю ту космологию, на которой был воспитан»[10].

Писатель не мог не уделить внимание и истокам популярного дарвинизма – его востребованности империалистической цивилизацией, приобретающей все более глобальный характер: «…без Мифа не было бы современной политики. Миф возник в Эпоху революций и только благодаря политическим концепциям этой эпохи был усвоен сознанием. Отсюда ясно, почему Миф сосредоточивается на одном холдейновском случае биологического «прогресса» и отвергает десять случаев «дегенерации». Если бы эти случаи дегенерации принимались во внимание, невозможно было бы не понять, что любое изменение в жизни общества ровно настолько же способно уничтожить уже имеющиеся свободы и блага, насколько и создать новые; что опасность оступиться и упасть так же велика, как возможность двигаться дальше; что разумное общество должно тратить на сохранение не меньше энергии, чем на улучшение. Осознание этих трюизмов оказалось бы гибельным как для политических левых, так и для политических правых нового времени. Миф же затуманивает это знание. Большие партии заинтересованы в Мифе и вкладывают в него капиталы»[11].

И Клайв Стейплз Льюис предлагает своим читателям верить совсем в иное; верить, даже если весь мир будет говорить им обратное. Один из героев его сказки «Серебряное кресло» говорит колдунье, предоставившей ему «неоспоримые» доказательства того, что всего, во что он верил, не существует: «Все, что вы сказали, верно. Я всегда хочу знать худшее и держаться как можно лучше. Поэтому спорить не стану. Допустим, мы видели во сне или выдумали все это: деревья, траву, солнце, звезды и даже Аслана. Но тогда выдумка лучше и важнее реальности. Допустим, это мрачное место и есть единственный мир. Тогда он никуда не годится. Может, мы и дети, играющие в глупую игру. Но четверо детей создали игрушечный мир, который лучше вашей реальной ямы. Я не предам игрушечного мира. Я останусь с Асланом, даже если Аслана нет. Я буду жить как нарниец, даже если нет Нарнии. Благодарю за ужин, но мы четверо покинем ваш двор, вступим в темноту и будем искать дорогу наверх. Не думаю, что жизнь эта будет долгой, но стоит ли о том жалеть, если мир таков, каким вы его описали»[12].

К. С. Льюис в одной из своих сказок очень образно показывает, что плохое и хорошее находятся внутри человека, который, как дитя глобальной цивилизации, слишком много думает о том, что «настоящее», а что нет, а потому не способен радоваться тому хорошему, что имеет:

«- Здесь не темно, бедные глупые гномы, — сказала Люси, — разве вы не видите? Оглянитесь! Разве вы не видите небо, и деревья, и цветы? Разве вы не видите меня?

— Как, во имя всех обманов, могу я видеть то, чего здесь нет? Или видеть вас, или вы -меня в такой темноте?

— Слушайте, гномы, — сказала она, — если у вас что-то с глазами, может, носы в порядке – вы чувствуете запах? – она поднесла свежие, влажные цветы к шишковатому носу Диггла и тут же отпрыгнула, чтобы не получить по рукам маленьким крепким кулачком.

— Как ты смеешь! – завопил гном. – Чего ты суешь мне в нос вонючую подстилку? Да тут еще чертополох! Что за наглость! Кто вы такие?

Аслан поднял голову и тряхнул гривой. В то же мгновение роскошные кушания оказались на коленях у гномов: пироги, мясо и птица, пирожные и мороженое, и у каждого гнома в правой руке – кубок доброго вина. Увы, и это не помогло. Гномы жадно накинулись на еду, но совершенно не чувствовали ее вкуса. Они ведь думали, что нашли ее в хлеву. Поэтому один сказал, что пытается есть сено, другой – что нашел старую редьку, третий – сухой капустный лист. Они подносили к губам кубки с красным вином и говорили: «Фу, пить воду из ослиной поилки! Кто думал, что мы до этого докатимся». Очень скоро каждый гном заподозрил, что другой нашел что-то получше, и кинулся отнимать; они перессорились и передрались, размазали прекрасную еду по лицам, по одежде, растоптали ногами. Когда все, наконец, расселись по местам, потирая синяки и разбитые носы, то сказали:

— Ничего, по крайней мере, тут все без обмана. Мы не дали себя провести. Гномы за гномов.

— Вот видите, — сказал Аслан. – Они не дадут себе помочь. Они выбрали выдумку вместо веры. Их тюрьма – в их воображении, но они – в тюрьме. Я не могу вывести их наружу, потому что они слишком много думают о том, чтоб не дать себя провести»[13].

Писатель обличает распространившееся в западном мире восприятие религии как чего-то прикладного, призванного удовлетворять «потребности» человека». В «Письмах к Малькольму» он писал: «Рабский страх, конечно, низшая из форм религии. Но бог, который ни при каких обстоятельствах не станет причиной даже для рабского страха, безопасныйбог, ручной бог – фантазия, и здравый ум ее быстро разоблачит. Я не встречал людей, которые, совершенно отрицая существование ада, имели бы живую и животворящую веру в рай»[14].

В «Хрониках Нарнии» К. С. Льюис писал об Аслане, что это не ручной Лев. Вера, в которую человек не верит, вера, которая существует для него лишь для того, чтобы прикрыться ей, в итоге не применет обличить и наказать кощунника. В завершающей серию книг писателя «Хроники Нарнии» «Последней битве» рассказывается об Обезьяне, учившем, что добро и зло – одно и то же, и мучительно погибшем от вызванного им духа, в которого он не верил.

Но там же мы видим и другой пример. Юноша – воин, всю жизнь искренне служил злу, полагая его добром, всю жизнь творил благородные поступки во имя этого зла. Но когда перед лицом смерти он оказывается рядом с воплощенным Добром (у Льюиса Аслан) и Злом (у Люиса Таш), то зло не может его коснуться, а Добро говорит почему принимает его: «Не потому я принял твое служение, что мы (добро и зло) – одно, а потому, что мы противоположны, я и она столь различны, что если служение мерзко, оно не может быть мне, а если служение не мерзко – не может быть ей. Итак, если кто клянется именем Таш и держит клятву правды ради, мной он клянется не ведая, и я вознагражу его. Если же кто-то совершит зло во имя мое, пусть говорит он «Аслан» – Таш он служит и Таш принимает его служение»[15].

Говоря о смерти, Льюис, оценивая весь ее ужас и неестественность для человеческой природы, тем не менее, пишет: «Это – спасение, ибо для падшего человека телесное бессмертие было бы ужасным. Если бы ничто не мешало нам прибавлять звено за звеном к цепям гордыни и похоти и класть камень к камню нашей чудовищной цивилизации, мы превратились бы из падших людей в истинных дьяволов, которых, быть может, и Богу не спасти. Люди должны свободно принять смерть, свободно склониться перед ней, испить ее до дна и обратить в мистическое умирание, сокровенную основу жизни»[16]. «Но лишь Тому, Кто разделил добровольно нашу невеселую жизнь; Тому, Кто мог бы не стать человеком и стал Единым Безгрешным, дано умереть совершеннои тем победить смерть. Он умер за насв самом прямом смысле слова, и поистине умер, ибо Он один поистине жил. Он, знавший изначально непрестанную и блаженную смерть послушания Отцу, принял во всей воле Своей, во всей полноте, столь ужасную для нас смерть тела. Предстательство – закон созданного Им мира, и потому смерть Его – наша смерть. Чудо Воплощения и Смерти Господней, не отрицая ничего, что мы знаем о природе, пишут комментарий к ней, и неразборчивый текст становится ясным»[17].

О Воскресении Христа К.С. Льюис писал не только в философских трактатах, но и аллегорически, в форме его всемирно знаменитых сказок «Хроники Нарнии». Как он написал в первой, самой известной книге этой серии «Лев, колдунья и платяной шкаф», «когда вместо предателя на жертвенный Стол по доброй воле войдет тот, кто ни в чем не виноват, кто не совершал никакого предательства, Стол сломается и сама смерть отступит перед ним»[18].

О важности принятия для каждого человека добровольной жертвы Христа Спасителя Льюис пишет такими словами: «Самый первый шаг на этом пути – постараться забыть о себе. Ваше подлинное новое «я» (личное «Я» Христа, но и ваше, и ваше только потому, что оно – Его) не придет к вам до тех пор, пока вы стараетесь найти его. Оно придет, когда вы станете искать Христа. Принцип этот пронизывает всю жизнь. Отдайте себя – и вы обретете себя. Будете искать «себя» – и вашим уделом станут лишь ненависть, одиночество, отчаяние, гнев и гибель. Но если вы будете искать Христа, то найдете Его, и «все остальное приложится вам»[19]…

Литературное наследие К.С. Льюиса помогло многим людям стать христианами, так как он сам прошел мучительный и долгий путь от неверия к глубокой искренней вере. И сегодня в мире, как его иногда называют, «постхристианских ценностей» оно приобретает особую значимость, помогая людям уверовать в Христа.