Многие из самых разных мыслящих пишущих людей на каком-то жизненном этапе испытвали потребность на бумаге изложить какие-либо важные события своей жизни, ее важнейшие вехи. Некоторые авторы, причем даже такие разные, как Блаженный Августин и Ж.Ж. Руссо, прямо назвали эти свои книги «Исповедь». Некоторые авторы, напротив, подчеркивали, что написанное ими вовсе не исповедь.
Так, У.С. Моэм в своей книге «Подводя итоги» так обозначает побудительные мотивы ее написания: «Я пишу эту книгу, чтобы вытряхнуть из головы некоторые мысли, которые что-то уж очень прочно в ней застряли и смущают мой покой. Я не стремлюсь никого убеждать. У меня нет педагогической жилки, и, когда я что-нибудь знаю, я не испытываю потребности поделиться своими знаниями. Мне более или менее все равно, согласны ли со мной другие. Разумеется, я считаю, что я прав – иначе я бы не думал так, как думаю, – а они не правы, но их неправота меня мало трогает. Не волнуюсь я и тогда, когда обнаруживаю, что мое суждение идет вразрез с суждением большинства. Я до некоторой степени доверяю своему инстинкту»[1]. Писатель не хотел полностью открыться в этой книге, при этом пытаясь доказать, что это и в принципе невозможно сделать, а те вещи, которые говорить другим не хочется, в сущности малозначимы: «У меня нет ни малейшего желания обнажать свою душу, и я не намерен вступать с читателем в слишком интимные отношения. Есть вещи, которые я предпочитаю держать про себя. Никто не может рассказать о себе всю правду. Тем, кто пытался открыть себя людям, не только самолюбие мешало рассказать всю правду, но и самая направленность их интереса; от разочарования в самих себе, от удивления, что они способны на поступки, казалось бы ненормальные, они без нужды раздувают эти эпизоды, более обыденные, чем это им представляется»[2].
Свою автобиографию «Настигнут радостью» К.С. Льюис написал в 1955 году. Он назвал ее «очерком начала моей жизни», а в качестве эпиграфа выбрал слова Вордсворта: «Настигнут радостью – нетерпелив, как ветер». Причины, побудившие к ее написанию, автор обозначает так: «Эта книга написана отчасти для того, чтобы поведать о том, как я пришел от атеизма к христианству, отчасти же для того, чтобы исправить некоторые неверные представления. Окажется ли эта книга столь же важной для читателя, как для меня самогго, зависит от того, приобщен ли он к тому, что я назвал «Радостью». <…> Сейчас я хочу рассказать историю своего обращения; это не автобиография и уж ни в коем случае не «Исповедь», как у Августина, тем более – Руссо»[3].
Писатель начинает прямо с рождения: «Я родился зимой 1898 в Белфасте, отец мой был юристом, мать – дочерью священника. У моих родителей было только двое детей (оба мальчики), причем я почти на три года младше брата. В нас соединились два очень разных рода. <…> Столь же разными, как и происхождение, были и характеры моих родителей. <…> С ранних лет я чувствовал огромную разницу между веселой и ровной лаской мамы и вечными приливами и отливами в настроении отца. Пожалуй, прежде чем я сумел подобрать этому определение, во мне уже закрепилось некое недоверие, даже неприязнь к эмоциям – я видел, как они неуютны, тревожны и небезопасны»[4].
Льюис описывает первые осознанные светлые и темные впечатления своего детства: «Однажды, на заре времен, брат принес в детскую крышку от жестянки из-под печенья, которую он выложил мхом и разукрасил ветками и цветами, превратив то ли в игрушечный садик, то ли в лес. Так я впервые встретился с красотой. Настоящий сад не давал мне того, что дал игрушечный. <…> …Пока я живу, даже рай представляется мне похожим на игрушечный сад брата. Еще мы любили «зеленые горы», то есть приземистую линию холмов Каслри, которую видели из окна детской. Они были не так уж далеко, но для ребенка казались недостижимыми, и, глядя на них, я испытывал тот порыв, который, к добру или к худу, превратил меня в рыцаря Голубого Цветка прежде, чем мне сравнялось шесть лет. Эстетических впечатлений было мало, а религиозных не было вовсе. Кое-кто из читателей решил, что меня воспитали строгие пуритане – ничего подобного! Меня учили самым обычным вещам, в том числе повседневным молитвам, и в урочное время водили в церковь. Я воспринимал все это покорно и без малейшего интереса»[5].
«В том детском блаженстве был только один темный уголок. С младенчества меня мучили страшные сны. Это часто бывает с детьми, и все же странно, что в детстве, когда тебя лелеют и оберегают, может открыться окошечко в ад. Я различал два вида кошмаров – с призраками и насекомыми. Особенно меня пугали насекомые, в те годы я предпочел бы встретить привидение, чем паука. <…> Наверное, психологи не согласятся признать, что причиной кошмара была отвратительная картинка в детской книжке, но так считали в те простодушные времена. Мальчик-с-пальчик забрался на поганку, а снизу ему грозил усатый жук, заметно превосходивший его ростом. Это страшно само по себе, но хуже другое: усы у жука были сделаны из полосочек картона, отделявшихся от страницы и поднимавшихся вертикально вверх. С помощью какого-то дьявольского устройства на обратной стороне картинки усы приходили в движение, они распахивались и защелкивались, точно ножницы – клип-клип-клип! Я и сейчас, когда пишу, вижу их перед собой»[6].
Прямо с детства у него проявилось и желание писать: «Я начал писать от своей неуклюжести, от которой всегда страдал. Мы с братом унаследовали от отца физический изъян: у всех нас большой палец состоит только из одного сустава. <…> Я мечтал создавать вещи, корабли, машины, дома. Я перепортил все ножницы в доме, извел картон – и в слезах признал свое поражение. Оставалось одно – сочинять истории. Я и не подозревал, в какой волшебный мир я вхожу: ведь со сказочным замком можно сделать много такого, чего никогда не добьешься от картонного замка. <…> …Я с величайшим наслаждением написал и раскрасил свои первые книги. В них я старался совместить оба своих литературных пристрастия, «одетых зверюшек» и «рыцарей в доспехах», и потому писал об отважном мышонке и кролике, который выезжал верхом, во всеоружии на смертный бой с котом-великаном. <…> …От литературы перейдя к историографии, я принялся за подробную летопись Страны Зверюшек. Сохранилось несколько ранних вариантов, но довести труд до конца я так и не сумел: нелегко заполнить событиями столетия, когда единственный источник – твоя фантазия. <…> От истории до географии один шаг. Вскоре появилась карта Зверландии, вернее несколько почти соответствовавших друг другу карт»[7]. «Совершенно очевидно, что в шесть, семь, восемь лет я жил исключительно воображением; по крайней мере, именно опыт, связанный с воображением, кажется мне самым важным для тех лет»[8].
Первая жизненная трагедия еще маленького Клайва Льюиса, после которой мир уже не мог быть прежним – смерть его мамы: «У мамы был рак, он развивался как обычно: операция (в те времена оперировали на дому), мнимое выздоровление, возвращение недуга, мучительные боли и смерть. Отец так и не оправился от этой утраты. <…> Нас с братом горе постигло еще до того, как мама умерла. Мы теряли ее постепенно, по мере того как она уходила из нашей жизни в объятия врачей, недуга и морфия, а жизнь превращалась во что-то грозное и чуждое»[9]. «Смерть мамы породила во мне то, что некоторые (но не я сам) назвали бы первым религиозным опытом. Когда болезнь признали безнадежной, я вспомнил, чему меня учили: молитва с верою должна исполниться. И вот я принялся волевым усилием вызывать в себе уверенность, что мои молитвы непременно будут услышаны; я действительно поверил, что верю в это. Когда мама все-таки умерла, я стал добиваться чуда. Интересно, что неудача никак не подейстовала на меня. Этот прием не сработал, но я уже привык к тому, что не все фокусы удаются. Дело, видимо, в том, что убежденность, которую я возбуждал в себе, не имеет никакого отношения к вере, и потому разочарование ничего не изменило. Я обращался к Богу (как я Его себе представлял) без любви, без почтения, даже без страха. В том чуде, которое я ждал, Бог должен был сыграть не роль Искупителя или Судьи, а роль волшебника; сделав то, что от Него требовалось, Он мог уйти. Мне и в голову не приходило, что та потрясающая близость к Богу, которой я добивался, связана еще с чем-то, кроме счастья нашей семьи. Думаю, что такая «вера» часто вспыхивает в детях, и крах ее на них не отражается, как ничего не изменило бы чудо, если бы оно произошло»[10].
Новые жизненные испытания связаны у него со школьным периодом. Еще даже не зная, что ждет его в школах, он переживал уже когда просто ехал в первую из них: «Я читал о мальчиках, попадавших в подобную ситуацию и радовавшихся, что они большие, но сам я таких чувств не испытывал. Мой опыт убеждал, что ребенком быть лучше, чем школьником, а школьником – лучше, чем взрослым. Брат на каникулах предпочитал не вспоминать о школе, а для отца, которому я в этом верил, жизнь состояла из тяжкой работы и страха перед разорением. Впадая в соответствующее настроение (что бывало нередко), он восклицал: «Все это кончится работным домом!» – и верил себе или, по крайней мере, думал, что верит, и я, принимая все всерьез, начал опасаться взрослой жизни. Школьная форма и впрямь показалась мне тюремной»[11].
Школьные годы оставили столь мрачные воспоминания у Льюиса, что в одном из своих писем написал кому-то из своих юных читателей, поднявших тему школы: «Я учился в трех школах (все три – пансионы), из них две были ужасные. Ни к чему я не испытывал такой ненависти, даже к фронтовым окопам в Первую мировую, так что и рассказывать не буду, не хочу тебя пугать».
Про первую школу он вспоминал так: «В школе в то время насчитывалось восемь или девять интернов и столько же приходящих учеников. Спортивные игры, за исключением бесконечной лапты на жесткой спортплощадке, потихоньку вымирали и кончились вскоре после моего приезда. Я попал в эту школу в 1908, зная начатки латыни, которым меня обучила мать, и вышел из нее в 1910 с теми же латинскими упражнениями, так и не притронувшись ни к одному римскому автору. Главным орудием обучения были часто пускавшиеся в ход розги, висевшие на позеленевшей каминной доске в единственной классной комнате. Учили нас трое: владелец и директор школы (мы прозвали его Стариком), его взрослый сын (Малыш) и часто сменявшиеся младшие учителя. Один из них не продержался и недели, другого Старик расчитал при учениках, приговаривая, что если бы сан ему не запрещал, он бы и вовсе спустил его с лестницы. <…> Потом учителей со стороны не стало, и новичков отдали на попечение младшей дочери Старика. К этому времени постоянных учеников насчитывалось лишь пятеро. Вскоре Старик закрыл школу и принялся исцелять людские души. Я оставался до последнего и покинул судно, когда оно пошло ко дну»[12]. «…Невозможно достоверно описать наш концентрационный лагерь, не обнаружив, что там мы на тринадцать недель превращались в бледные, дрожащие, заплаканные создания. Всем охота похвастаться боевыми ранениями, но кто будет хвастать рубцами рабства?»[13].
Вторая не оставила у него особых впечатлений: «Итак, школа Старика затонула, никем не оплаканная, летом 1910. Вновь встал вопрос о моем образовании. На этот раз отец разработал план, который привел меня в восторг. В миле от Нового Дома высились кирпичные стены и башенки Кэмпбел-колледжа, основанного специально для того, чтобы предоставить жителям Ольстера хорошее образование без поездки в Англию. <…> Я был счастлив. Я считал, что ничто ирландское, даже школа, не может быть настолько скверным, как в Англии. Я провел в этой школе слишком мало времени, чтобы подробно говорить о ней»[14].
Третья школа, а особенно колледж после подготовительной школы дались Льюису крайне сложно. «В конце 1911, когда мне исполнилось тринадцать, мы с братом вместе отправились в Виверн – он в колледж, я в подготовительную школу (назову ее Шартр). Так начался лучший период нашей школьной жизни, о котором мы чаще всего вспоминали, когда речь заходила о годах учения»[15]. Говоря о нравах, царивших в колледже, Льюис пишет: «Педерастия для среднего класса не считалась грехом, во всяком случае столь серьезным, как привычка засовывать руки в карманы или не застегивать куртку»[16]. Он достаточно спокоен, вспоминая об этом, так как самого его это не затронуло. Льюис отмечает: «Именно этот порок никогда не привлекал и даже не пробуждал моего воображения – я до сих пор не очень это себе представляю»[17]. Обучение в колледже давалось ему тяжело, как из-за царившей там атмосферы, так и из-за того, что он не мог из нее вырваться: «Такую мучительную, бесконечную усталость мне довелось пережить после школы лишь однажды – на передовой в окопах, и даже там, кажется, было полегче. <…> Притворство, необходимость вечно симулировать только усиливали скуку. Пожалуй, от этого я особенно уставал»[18].
Критикуя английскую закрытую школу, Льюис пишет: «Каков бы ни был первоначальный замысел, система его не воплотила. Уже десятки лет Англия выслушивает горькие, дерзкие, печальные, а то и циничные слова от интелигентов – почти все они воспитанники закрытых школ, почти все они свою школу не любили. <…> Но главное зло школьной жизни, как я теперь понимаю, не в страдании новичков и в необузданности старших. Было там нечто всепроникающее; именно оно причинило больше всего бед именно тем мальчикам, которым школьная жизнь давалась легко, которые были счастливы в школе. С духовной точки зрения зло школьной жизни в том, что вся она подчинена карьеризму, всех занимает только одно: продвинуться, достичь вершины, закрепиться, удержаться в элите. <…> А ведь именно здесь и у детей, и у взрослых источник подлости, угодничества перед высшими, коллекционирования нужных знакомств, поспешных отказов от «ненужной» дружбы, готовности бросить камень в того, кто в немилости, и тайного умысла почти за каждым поступком. Вивернские юнцы были самым неискренним, самым ненаивным, не-юным обществом, которое я только видел»[19].
Среди этих событий в душе Льюиса идет духовный поиск, толчком к которому стало общение с воспитательницей в подготовительном колледже: «К сожалению, мне придется начать с мисс С., нашей воспитательницы, – я любил ее и буду говорить о ее ошибке так же бережно, как говорил бы о промахе, допущенном моей мамой. <…> Она затерялась между теософами, розенкрейцерами и спиритами, заблудилась в лабиринте англо-американского оккультизма. Ей бы и в голову не пришло подрывать мою веру – она хотела только внести в комнату свечу, не ведая, что комната полна пороха. <…> Дети никогда не верят в то, что они воображают: я создал целый мир, но я не верил в него именно потому, что сам его создал. И в чтении я никогда не подменял воображение верой. А тут я впервые узнал, что вокруг нас могут быть настоящие чудеса, что видимый мир – лишь занавес, скрывающий многие царства, о которых умаличвала моя куцая теология. Так родилась во мне страсть, доставившая мне много хлопот и огорчений, – страсть к сверхъественному ради сверхъественнного»[20].
Интерес к оккультизму сочетался у Льюиса с формированием атеистического мировоззрения. Как это могло сочетаться, он объясняет так: «Прежде чем я прочел Лукреция, я предчувствовал силу его довода в пользу атеизма, самого сильного из таких доводов: Nequaquam nobis diwinitus esse paratum Naturam rerum tanta stst praedita culpa[21]. Как соединялся мой атеизм, это «отстутствие замысла», с оккультизмом? Кажется, мне так и не удалось увязать их логически. Я просто раскачивался от одного настроения к другому – зато оба они отвергали христианство. И так, мало-помалу – теперь мне уже не проследить все оттенки этого превращения – я отпал от Церкви, утратил веру и ощутил не утрату, а огромное облегчение»[22].
В годы учебы в колледже у него происходит первый мистический опыт, приведший его к увлечению язычеством: «Кто-то забыл в школе газету – «Букмен» или литературное приложение к «Таймс», – я небрежно глянул на заголовок статьи, на картинку под ним, и в тот же миг «небеса опрокинулись». Я прочел: «Зигфрид и Сумерки богов». До тех пор пока я не слыхал ни о Вагнере, ни о Зигфриде. Сумерки богов означали для меня сумерки, в которых жили боги. Но я знал, что это не кельтский, не лесной, вообще не земной сумрак. Я сразу ощутил его «северность», я увидел огромное ясное пространство, дальние пределы Атлантики, сумрачное северное небо, и тут же я вспомнил, что уже знал это давным-давно»[23]. «…Все же я должен сказать, что «Север» казался мне важнее христианства, потому что в нем было именно то, чего не хватало моей вере. Сам по себе он не был религией – в нем не было ни догм, ни обязательств. Но в нем было поистине религиозное поклонение, бескорыстное и самоотверженное покслонение чему-то, а не за что-то. <…> Может быть, для того и нужен был этот путь к ложным богам, чтобы у них научиться любви к тому дню, когда истинный Бог снова призовет меня к Себе. Конечно, я научился бы этому раньше и лучше на том пути, который остался мне неведом, если б не мое заблуждение и отступничество. Я только хочу сказать, что в наказании, посланном нам Богом, таится милость, из каждого зла созидается особое благо, и греховное заблуждение тоже приносит пользу»[24].
Однако «первоначальное увлечение Вальгалой и валькириями стало переростать в научный интерес. Я зашел так далеко, как только мог без знания древнегерманских языков. Я мог бы сдать серьезный экзамен и презирал выскочек, путавших поздние саги с классическими, прозаическую Эдду со стихотворной или, того смешнее, Эдду и саги. <…> Я построил храм – и увидел, что божество его покинуло. Я уже не испытывал того наслаждения. Разумеется, я этого не понимал, я видел только, что не получаю прежнего восторга»[25].
Как пишет Льюис, «Сходство между духовной жизнью и воображением проявляется и в том, что на обоих уровнях мы совершаем одни и те же ошибки. Я уже рассказывал, как я погубил свою веру опасным субъективизмом, все время требуя «исполнения», отвернувшись от Господа и сосредоточившись на себе, искусственно добиваясь определенного состояния духа. Теперь столь же упорно и глупо я подрывал жизнь собственного воображения. Я совершил ошибку в тот самый момент, когда стал сетовать: что же это «прежний восторг» приходит ко мне все реже? Словом, я вновь интересовался лишь ощущением, лишь своим внутренним состоянием – а это страшная ошибка. Все внимание, все мечты нужно сосредотачивать вне себя <…> только тогда придет Радость. Радость может прийти, когда ты желаешь не ее самое, а нечто иное, отдельное от себя. Если какими-то аскетическими упражнениями или зельями удастся вызывать ее изнутри, она окажется поддельной»[26]. «Итоги этого периода можно подвести так: хотя плоть и бес могли по-прежнему искушать меня, я знал, что главный дар не в их власти. А о мире я и раньше это знал»[27].
Когда Льюис заканчивал колледж, «на континенте продолжалась неумелая резня Первой мировой. Я уже понимал, что война затянется, я успею достичь призывного возраста; и вынужден был выбирать, в отличие от английских мальчиков, которых принуждал закон, – в Ирландии служба добровольная. Я выбрал службу – тут нечем гордиться, мне просто казалось, что это дает мне право хотя бы до поры до времени не вспоминать о войне»[28].
Он успевает поступить в Оксфорд, из которого его приывают на военную службу: «После военной подготовки (она была в те времена гораздо проще, чем в последнюю войну) мне присвоили звание младшего лейтенанта и зачислили в Сомерсетский полк легкой пехоты (прежде это был Тринадцатый пехотный). Я попал на передовую в свой девятнадцатый день рождения (ноябрь 1917 г.), большую часть службы провел в деревушках под Аррасом и Монжи и был ранен у горы Бернешнон под Лиллем в апреле 1918. Армия вызвала у меня меньшее отвращение, чем я ожидал. Разумеется, она была ужасна, но как раз в слове «разумеется» заключалось ее спасительное отличие от Виверна: никто не требовал, чтобы я любил ее, никто и не притворялся. Все, с кем я общался, принимали службу, как тягостную повинность, нарушающую нормальное течение жизни. Гораздо легче вынести нормальные неприятности, чем те, которые преподносятся как удовольствие. Общие трудности пробуждают в нас сочувствие, иногда даже (когда испытания тяжелы) что-то вроде любви к собратьям по несчастью, но если люди вынуждены притворяться, будто им это нравится, рождаются только недоверие, цинизм, скрытая неприязнь»[29].
Попав в госпиталь, Льюис «впервые прочитал сборник честерстонских эссе. Я ни разу не слыхал о нем и понятия не имел, чего он хочет; до сих пор недоумеваю, как это он сразу покорил меня. Мой пессимизм, мой атеизм, мое недоверие к «чувствам», казалось бы, сулили ему полный провал. Видимо, Провидение (или какая-нибудь из младших первопричин), сводя вместе два разума, не заботится о прежних вкусах»[30].
Война не так ранила душу Льюиса, как учеба в Вивернском колледже, хотя он видел многие из ее ужасов: «Я видел долго лежавшие трупы и только что убитых и вновь чувствовал, что испытывал в детстве, глядя на мертвое лицо мамы. Я научился жалеть и уважать простых людей, особенно моего сержанта, – его убил тот самый снаряд, которым меня ранило. Я был жалким командиром, звание давали тогда слишком легко, я был просто марионеткой, которой сержант управлял как хотел, и это нелепое, унизительное для меня положение он сделал для меня прекрасным, он в самом деле заменял мне отца. Но сама война – холод и ужас, вонь и распластанные снарядом люди, обрубки, все еще шевелящиеся, словно раздавленный червяк, сидящие и стоящие трупы, грязная голая земля, ботинки, которые носили днем и ночью, пока они не прирастали к ноге, – словно померкла в моей памяти. Это слишком чуждо всему жизненному опыту – иногда мне кажется, что там был кто-то другой»[31].
«В январе 1919-го я был демобилизован и вернулся в Оксфорд. <…> Первые два года в Оксфорде, помимо экзамена на степень бакалавра и подготовки к следующему испытанию, я был занят в основном тем, что можно назвать «новым взглядом». Я избавлялся от пессимизма и жалости к себе, от заигрывания со сверхъественным, от романтических иллюзий».
Он продолжает учебу, занимается наукой, начинает преподавать. И параллельно продолжает свой духовный поиск, об итогах которого пишет так: «Нелегко молодому атеисту уберечь свою веру. Опасности подстерегают его на каждом шагу. Нельзя исполнить волю Отца (и пытаться не стоит), если ты не готов вместе с ней принять само учение. Я старался привести все свои поступки, желания и помыслы в гармонию с мировым Духом. Впервые в жизни я изучал себя ради разумной практической цели. И тут я обнаружил то, что повергло меня в ужас: зверинец похоти, бедлам амбиций, детскую страхов, гарем взлелеянных ненавистей. Имя мне было легион»[32].
И, как пишет Льюис, на каком-то этапе его духовных поисков, он «больше не мог забавляться философскими играми. Как я уже сказал, этот «Дух», скорее всего, еще не совпал с «Богом массовой религии», но Игрок на другой стороне просто отмахнулся от этого различия – и его не стало. Он не стал вдаваться в дефиниции, Он сказал только: «Я – Господь», «Аз есмь Сущий» – и просто: «Я есмь». <…> На меня надвигалась реальность, не ведающая компромисса. Никто не предлагал мне ультиматума «все или ничего». <…> Теперь от меня попросту требовали «Все». И вот ночь за ночью я сижу у себя, в колледже Магдалины. Стоит мне хоть на миг отвлечься от работы, как я чувствую, что постепенно, неотвратимо приближается Тот, встречи с Кем я так хотел избежать. И все же то, чего я так страшился, наконец, свершилось. В Троицын семестр 1929 года я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнес молитву. В ту ночь, верно, я был самым мрачным из нефоитов Англии. Тогда я еще не понимал того, что теперь столь явно сияет передо мной, – не видел, насколько смиренен Господь, Который приемлет новообращенного даже на таких условиях»[33].
Еще раз радость, уже иная, настигла Клайва Льюиса уже на закате его жизни. В 1950 году он получил первое письмо от американки Джой[34] Дэвидмен, которую так впечатлили его книги, что она сначала вступила с ним в переписку, а потом отправилась через океан, чтобы познакомиться. Первая их встреча произошла в 1952 году. В мае 1956 года Льюис заключил с Джой гражданский фиктивный брак, чтобы она получила право оставаться в Англии, а в июне она тяжело заболела. В марте 1957 года, когда Джой уже не вставала и врачи не обещали ей больше месяца жизни, их обвенчал в больнице священник Питер Байд. Совершилось чудо. Джой почти выздоровела, и несколько лет они с Льюисом были очень счастливы[35]. Но эта тема, которую писатель никак не коснулся в своей написанной в 1955 году книге. Истории любви Клайва Льюиса и Джой посвящен фильм «Страна теней»[36]. Как и его мама, Джой умерла от онкологического заболевания; это произошло при жизни Клайва Льюиса, и это ему было сложно пережить.
А книгу свою К.С. Льюис закончил так: «Но что же стало с Радостью? Ведь это ей посвящалась моя книга. По правде говоря, она почти перестала меня занимать с тех пор, как я стал христианином. Я не могу пожаловаться вместе с Вордсвортом, что сияющее видение отлетело. Прежняя мучительно-сладостная боль (если вообще стоит говорить об этом) проназала меня столь же часто и столь же сильно, как и до обращения. Но теперь я знал, что если воспринимать ее только как состояние собственного сознания, она не имеет той ценности, которую я ей придавал, а существенна лишь потому, что указывает на что-то другое, запредельное»[37].
[1] Моэм У.С. Подводя итоги // У.С. Моэм. Избранные произведения в 2-х томах. Т. 1. М., 1984. С. 383.
[2] Там же. С. 382.
[3] Льюис К.С. Настигнут радостью // К.С. Льюис. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. М., Спб., 2000. С. 273-274.
[4] Льюис К.С. Указ. соч. С. 275-276.
[5] Льюис К.С. Указ. соч. С. 278.
[6] Льюис К.С. Указ. соч. С. 279-280.
[7] Льюис К.С. Указ. соч. С. 282.
[8] Льюис К.С. Указ. соч. С. 283.
[9] Льюис К.С. Указ. соч. С. 286.
[10] Льюис К.С. Указ. соч. С. 287.
[11] Льюис К.С. Указ. соч. С. 288-289.
[12] Льюис К.С. Указ. соч. С. 290.
[13] Льюис К.С. Указ. соч. С. 294.
[14] Льюис К.С. Указ. соч. С. 307.
[15] Льюис К.С. Указ. соч. С. 311.
[16] Льюис К.С. Указ. соч. С. 333.
[17] Льюис К.С. Указ. соч. С. 334.
[18] Льюис К.С. Указ. соч. С. 339.
[19] Льюис К.С. Указ. соч. С. 347-348.
[20] Льюис К.С. Указ. соч. С. 315.
[21] …не для нас и отнюдь не божественной волею создан весь существующий мир: столь много в нем всяких пороков (лат.).
[22] Льюис К.С. Указ. соч. С. 317.
[23] Льюис К.С. Указ. соч. С. 321.
[24] Льюис К.С. Указ. соч. С. 325.
[25] Льюис К.С. Указ. соч. С. 384.
[26] Льюис К.С. Указ. соч. С. 386.
[27] Льюис К.С. Указ. соч. С. 392.
[28] Льюис К.С. Указ. соч. С. 379.
[29] Льюис К.С. Указ. соч. С. 400.
[30] Льюис К.С. Указ. соч. С. 401.
[31] Льюис К.С. Указ. соч. С. 405.
[32] Льюис К.С. Указ. соч. С. 427-428.
[33] Льюис К.С. Указ. соч. С. 428-429.
[34] Joy – радость (англ.).
[35] К.С. Льюис. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 7. М., Спб., 2000. С. 446.
[36] Страна теней. Великобритания. 1993. Режиссер Ричард Аттенборо.
[37] Льюис К.С. Указ. соч. С. 436.
Опубликовано: https://bogoslov.ru/article/6165355
