Иподиакон Кирилл был молодым человеком лет восемнадцати, который по праздничным дням прислуживал в кафедральном соборе, когда служил епископ Алипий, а на буднях исполнял обязанности алтарника. Юноша был очень разговорчивым, считал себя творческой натурой. Все-то в соборной жизни его не устраивало, не было таким идеальным, как желало того молодое горячее сердце. Его кумирами были Глеб Якунин и другие религиозные диссиденты. Но он все не мог определиться «как сердцу высказать себя».
Однажды в каком-то старом шкафу, где лежали ноты и богослужебные книги, Кирилл нашел листок со стихотворением, написанным неизвестным ему соборным поэтом, и сразу же понял, что призвание его – обличительная поэзия. Стихотворение называлось «Собор», а содержание его было следующим:
Собор похожий на дурдом,
То на бедлам, то на содом.
Здесь каждый плут, здесь каждый шут,
За грош здесь брата продадут.
Любви, надежды, веры нет:
В почете только звон монет.
Зачем кого-то понимать:
Не легче ль просто осуждать?
Здесь учит умного дурак,
В мозгах всех полный кавардак.
В большом почете стукачи
(Ведь половина трепачи).
Здесь на попов хотя плевать:
Зачем священство уважать?
В почете тряпка половая:
Ведь вера у нее живая.
Монахи не смиренны тут:
Они и в душу наплюют,
И выставят себя святым,
На деле ж – гадким и пустым.
Для внешних все здесь тишь и гладь.
Да право: просто благодать!
Да, если глубже не вникать…
Кирилл решил, что первым против кого будет направлено разящее перо его стихотворной сатиры станет иеромонах Дамаскин, проводивший в соборном подвале встречи с православной интеллигенцией, которая в большинстве своем в храм не ходила, но на встречи приходила регулярно. Бывало, что православные интеллигенты засиживались в подвале до позднего вечера, пока над ними шло всенощное бдение, решали вопросы о судьбах мировой цивилизации за чаркой водки, а потом выходили из подвала практически в то же время, как прихожане со службы. А отец Дамаскин вместо участия в богослужении активно общался на собрании, говоря архиерею, что это важнее в духовном плане. Этому и решил посвятить иподиакон свой первый стих:
Уже объяла дворик тьма,
Когда шумящею толпою,
Галдя, крича и громко воя,
И прихожан сводя с ума
Из недр церковного подвала,
Как воды из смывных бочков,
Большая масса дурачков
На двор церковный выползала.
А сзади шествовал степенно
Весь черный, точно капуцин,
Почтенный отче Дамаскин,
Глава шараги сей бессменный.
Что и говорить, политкорректность была юному стихотворцу не знакома. Однако, подумав, он все же заменил слово «капуцин» на слово «гуталин»: ведь иеромонах пока не давал основания для обвинений в филокатоличестве.
Следующий стих был посвящен той реакции, которая была у отца Дамаскина, когда его не возвели на Пасху в сан игумена, как он того почему-то ожидал:
Май тот выдался жарким,
Блестели листья рябин.
В старенькой камилавке
Шел отец Дамаскин.
Был недоволен священник:
Не дали ему новый чин.
«Опять обошел мошенник!» —
Думал отец Дамаскин.
Обида на архиерея
Комом сидела внутри:
«Награждает всяких евреев,
А мне говорит: меньше ври!
А ведь умней меня нету
В епархии жалкой сей,
Сживет ведь меня со свету,
Этот архиерей».
Такие вот грустын мысли
Кружили в его голове;
Он думал о жизни смысле,
А еще – о сове.
Он часто о разном думал,
О разных самых вещах:
О смсыле свего мирозданья,
И о несвежих щах.
Май тот выдался жарким,
Блестели листья рябин.
И с горя свою камилавку
Пропил отец Дамаскин.
Отец Дамаскин, конечно, камилавки не пропивал. Да и ходил он не в камилавке, а в клобуке, а если не в клобуке, то в скуфье. Ни Кирилл решил, что ради чистоты поэтического слога реальными фактами можно и пожертвовать. За день он насочинял кучу вирш, в которых досталось всем, даже настоятельской кошке:
Настоящую Мурку не спутаешь ни с кем
И она глупа.
Сразу ясно любому котику:
Эта кошка живет у попа.
Не нужны ей слова покорные
О кошачьей первой любви:
На любого кидает позорные,
Ненасытные взгляды свои.
Закончив писательские труды, Кирилл начал продвигать свои произведения в массы. К большому его удивлению, массы положительных откликов он не получил. Более того: «Мурку» ему еще простили бы, а вот все остальное – нет. И отправили юношу на исправление на месяц в мужской монастырь, находившийся в том же городе.
Там он сразу сдружился с одним иеромонахом, направленным туда же на два годас запрещением в священнослужении за то, что на ектениях вместо «о господине нашем преосвященнейшем епископе Алипии» он читал: «о директоре нашем завхозе Алипии», а перед чтением Рождественского послания владыки Алипия обратился к прихожанам, показывая им изображенные на внутренних страницах обложки послания икону Рождества Христова и фотографию епископа Алипия: «Вот ведь, какие разные изображения, а в одном послании. На одно посмотришь: сердце радуется, на другое – кровью обливается».
«А знаешь, отец Ксенофонт, — обратился к нему как-то Кирилл, — а ведь мы с тобой самые настоящие религиозные диссиденты!»
«Это еще что за муд.. мудрецы?» — лениво поинтересовался иеромонах.
Разжалованный иподиакон начал ему рассказывать, но отец Ксенофонт также лениво махнул рукой: «Неа, мы круче!»
Раскаиваться в содеянном никто из них не собирался.
