Респектабельный ад миссис Дэллоуэй

Вирджиния Вулф (1882–1941) – известная английская писательница и литературный критик, ведущая фигура модернистской литературы первой половины ХХ века. Как писал А. Аствацатуров, «по мысли Вулф <…> задача художника заключается не в том, чтобы скопировать действительность, а в том, чтобы высвободить и представить читателю заключенный в материи дух. <…> Очевидно, что в «Миссис Дэллоуэй» читатель лишен возможности наблюдать происходящее со стороны. Он видит реальность всегда глазами какого-то персонажа, который в свою очередь непосредственно в нее вовлечен. Поэтому и читатель <…> обнаруживает себя внутри реальности»[1]. Внутренний трагизм жизни писательницы, в итоге покончившей с собой, ее духовные мучения, видения того, что человеку не нужно видеть, находят отражение и в ее творчестве. Вообще английская литература конца XIX – начала XX века пропитана ожиданием чего-то загадочного. От своеобразного романтизма Оскара Уайльда мы переходим к мрачной мистике Вирджинии Вулф – поэзии, в которой истина является нам изменчивой, зыбкой, неуловимой. В ее творчестве, как и в трудах ее единомышленников, чувствуется желание объединить музыку и прозу, стихи и живопись. Желание выйти за грани того, что определяет канон, в то же время ограниченность временными и вещественными рамками – все это делает борьбу беспредметной и жизнь бессмысленной. «Миссис Дэллоуэй» – картина респектабельного ада; послевоенного мира, где герои страдают в большей степени от внутренних, чем от внешних проблем. Интересно, что все события в романе, как и в «Улиссе» Д. Джойса, происходят в течение одного дня; несмотря на то, что у Вирджинии Вулф знаменитые лондонские часы являются чуть ли не самостоятельным персонажем, возникает ощущение, что некоторые герои вышли за пределы времени, и их муки уже вечны…

Кларисса Дэллоуэй – главная героиня – внешне вроде бы вполне благополучная английская леди, в дом которой приходит сам премьер-министр. Внутри же она полна терзаний. Замуж она вышла не за того, кого любила, «потому что в браке должна быть поблажка, должна быть свобода и у людей, изо дня в день живущих под одной крышей; и Ричард ей предоставляет свободу, а она ему. (Например, где он сегодня? Какой-то комитет. А какой – она же не стала расспрашивать.) А с Питером всем надо было бы делиться; он во все бы влезал. И это невыносимо, и когда дошло до той сцены в том садике, около того фонтана, она просто должна была с ним порвать, иначе они бы погибли оба, они бы пропали бесспорно; хотя не один год торчала у нее в сердце заноза и саднила»[2]. На самом деле муж ее вовсе не счастлив от того, что их общение столь по-английски чопорно: «Ведь жалко безумно, что мы не высказываем своих чувств, думал он. <…> Ричард вошел, протягивая ей цветы – розы, красные и белые розы. (Но он так и не выговорил, что он ее любит, как собирался, именно в этих словах)»[3].

Интересно описание встречи Клариссы с Питером спустя много лет:

«Дверь отворилась и вошел… на секунду у нее даже из головы вылетело имя, до того она удивилась, обрадовалась, смутилась, растерялась, потому что Питер Уолш вдруг ввалился с утра! (Она не читала его письма).

– Ну как ты? – спрашивал Питер Уолш, буквально дрожа; беря обе ее руки в свои, целуя у нее обе руки»[4].

«Кларисса сидела очень прямо, она затаила дыхание.

– Я влюблен, – сказал он, но не ей, а тени, встающей во тьме, которой не смеешь коснуться, но слагаешь венок на травы во тьме.

– Влюблен, – повторил он уже сухо – Клариссе Дэллоуэй, – влюблен в одну девушку в Индии. – Он сложил свой венок. Пусть Кларисса, что хочет, то с этим венком и делает.

– Влюблен! – сказала она. В его возрасте в галстуке бабочкой – и под пятою этого чудовища! Да у него же шея худая и красные руки. И он на шесть месяцев старше меня, доносили глаза. Но в душе она знала – он влюблен. Да, да, она знала — он влюблен.

<…> Подольстилась к нему, одурачила, думала Кларисса. <…> ей совершенно ясна была эта женщина, эта жена майора индийской армии. Глупость! Безумие! Всю жизнь одни глупости. Сперва его выгоняют из Оксфорда. Потом он женится на девице, подвернувшейся ему на пароходе по пути в Индию. И теперь еще эта жена майора индийской армии»[5].

Питер после встречи с ней оказывается во власти самых разных мыслей: «Он не стар, никоим образом; не скис, не скукожился. А насчет того, что скажут Дэллоуэи, Уитребы и вся эта шатия – ему с высокой горы наплевать! (Хотя, конечно, рано или поздно придется обратиться к Ричарду, чтоб помог с работой.) На ходу он окидывал взглядом статую герцога Кембриджского. Прогнали из Оксфорда – верно. Был социалистом, в известном смысле неудачник – верно. И все же будущее в руках таких молодых людей; таких, как он был тридцать лет назад; которые преданы отвлеченностям; которым шлют книги, где бы они не застряли, от Лондона до вершин Гималаев; научные книги, философские книги. Будущее в руках таких молодых людей»[6]. И одновременно«он недоумевал и поражался тому, что по-прежнему в ее власти, поднося к нему шелест и звон, удивительно, что по-прежнему в ее власти, подходя к нему через комнату, возводить постылый тот лунный лик в летнее небо над террасою в Бортоне»[7]. «Они всегда странным образом могли сообщаться без слов»[8].

Воспоминания переносят его в далекое прошлое:

«Он изо всех сил старался ее задеть, после того как увидел их с Дэллоуэем. И она ушла. Ему казалось, что все сговорились против него, смеются у него за спиной. Он застыл возле кресла мисс Парри как истукан посреди беседы о полевых цветах. Никогда, никогда он не страдал так чудовищно! Он, наверное, даже не мог делать вид, будто слушает; вдруг опомнясь, он увидел выпученные глаза мисс Парри, недоуменные, негодующие. Он чуть не крикнул, что не может ничего слышать, что это ад, сущий ад!»[9]

«Он обернулся и увидел Клариссу. Она вернулась, за ним. Его ошеломило ее благородство – ее доброта.

– Идем же, – сказала она. – Там ждут.

Никогда за всю свою жизнь он не был так счастлив! Без единого слова они помирились. Они шли к озеру. Двадцать минут совершенного счастья»[10].

«Решительная, последняя сцена, ужасная сцена, значившая, наверное, больше всего в его жизни <…> произошла в три часа, в один очень жаркий день. Началось с пустяка, <…> но для него она все равно, что сказала: «С вами я просто развлекаюсь, а серьезно я отношусь к Ричарду Дэллоуэю». Так он ее понял. Не одну ночь он провел без сна. Он сказал себе: «Будь что будет, но надо с этим покончить». Он послал ей через Салли записку, прося о встрече у фонтана, в три. <…> Она пришла даже раньше времени, фонтан разделял их и непрестанно ронял (был испорчен) каплями воду. Как застревают в памяти зрительные впечатления! Например, тот едко-желтый мох.

Она не двигалась. «Скажи мне правду, скажи мне правду», – повторял он бессмысленно. У него раскалывалась голова. Кларисса будто застыла, стояла как каменная. Она не двигалась. «Скажи мне правду, – повторял он, когда старик Брайткопф на ходу высунул голову из-за своей «Таймс»; вылупился на них; открыл рот и ушел восвояси. Они оба не двинулись. «Скажи мне правду», – повторял он. Он будто врезался с усилием во что-то физически твердое; она не поддавалась. Она была как железо, кремень, она совершенно застыла. И когда она сказала: «Ни к чему, ни к чему. Это конец», – после того, как он говорил, ему казалось, часами, в слезах, – она будто ударила его по лицу. Она повернулась, она бросила, она ушла.

– Кларисса! – кричал он. – Кларисса! – Но она так и не вернулась. Все было кончено. В ту же ночь он уехал. Он больше не видел ее»[11].

Их общая подруга «Салли молила его, полушутя разумеется, умыкнуть Клариссу, спасти от Хью и Дэллоуэев и прочих «безупречных джентльменов», которые «загубят ее душу живую» (Салли тогда целые вороха бумаги исписывала стихами), сделают из нее исключительно хозяйку салона, разовьют ее суетность»[12].

Внешняя и внутренняя жизнь Клариссы разнятся. Питер вспоминает: «А потом кто-то сказал – это Салли Сетон сказала: «И что же меняет, в конце концов, если она родила ребенка до того как они поженились?» (Вопрос очень смелый по тем временам в смешанном обществе). И — он как сейчас видит – Кларисса залилась краской, вся как будто сжалась и выговорила: «О, теперь я слова не смогу с ней сказать!» После чего всех за столом будто встряхнуло. Всем стало ужасно неловко»[13].

А сама Кларисса вспоминает Салли совсем по-другому. «И тогда это была самая благословенная в ее жизни минута подле каменной урны с цветами. Салли остановилась; сорвала цветок; поцеловала ее в губы. Будто весь мир перевернулся! Все исчезли; она была с Салли одна. <…> И тут старый Йозеф и Питер повернули прямо на них.

– Звездами любуетесь? – сказал Питер.

Она как с разбегу впотьмах ударилась лицом о гранитную стену. О, как это было ужасно!»[14]

Вообще, у героев Вирджинии Вулф мгновения, когда они могут сделать что-то, что изменит их жизнь, ускользают очень быстро и не возвращаются, вероятно, к лучшему для них. Встречу Питера и миссис Дэллоуэй после многолетней разлуки прерывает ее дочь, вошедшая в комнату:

«– Скажи мне, – и он схватил ее за плечи, – ты счастлива, Кларисса? Скажи – Ричард…

Дверь отворилась.

– А вот и моя Элизабет, – сказала Кларисса с чувством, театрально быть может»[15].

Перешагнув несколько лет назад пятидесятилетний рубеж, миссис Дэллоуэй и сама осознает, что «ей ничего не дано хоть сколько-то стоящего; она не умеет мыслить, писать, даже на рояле играть не умеет. Не в силах отличить армян от турок; любит успех; ненавидит трудности; любит нравиться; городит горы вздора; и по сей день – спросите ее, что такое экватор, – и она ведь не скажет»[16].

Этим, а также своей сохранившейся, несмотря на седины, красотой и внешним благополучием, героиня вызывает тайную ненависть учительницы ее дочери:

«Остановив крыжовенные глаза на Клариссе, разглядывая узкое розовое лицо, тонкое тело, всю ее, свежую, элегантную, мисс Килман думала: «Дура! Пустышка! Не знаешь ни радости, ни забот, размениваешься на мелочь!» И властное желание в ней поднималось — подмять Клариссу, сорвать с нее маску. Сокрушить бы ее – и мисс Килман стало бы легче. Не тело убить. Ей хотелось покорить ее душу, сбить с нее спесь, чтоб почувствовала. Заставить бы ее плакать; подмять; унизить, чтоб она на коленях кричала: «Ваша, ваша правда!» Но на то воля Божья, а не мис Килман. Это вера должна победить. И мисс Килман смотрела; мисс Килман кипела.

А Кларисса возмущалась. И она христианка – эта женщина! И эта женщина у нее отнимает дочь! И эта – в общении с незримыми духами! Грузная, безобразная, пошлая, без доброты и милости – и такая знает смысл жизни!»[17]

И здесь мы подходим к очень важному вопросу – каковы же религиозные воззрения Клариссы?

Как вспоминает Питер, «боги по ее понятиям, никогда не упустят случая напакостить, испортить человеку жизнь, но всерьез теряются, если все-таки ты ведешь себя как настоящая леди. Это пошло у нее сразу после смерти Сильвии – чудовищная история. Видеть, как на твою родную сестру валится дерево (все Джастин Парри виноват – все его ротозейство), и она умирает прямо у тебя на глазах, совсем девочка и самая, Кларисса всегда говорила, из них одаренная, – тут поневоле ожесточишься. Потом-то, пожалуй, она поутихла; сочла, что нет никаких богов; винить некого; и отсюда эта ее атеистическая религия – делать добро ради самого добра. И, конечно, она удивительно любит жизнь, радуется жизни»[18].

«Кларисса как-то сочинила целую теорию <…> Ей хотелось объяснить это чувство досады: ты никого не знаешь достаточно, тебя недостаточно знают. Да и как узнаешь другого? То встречаешь человека изо дня в день, то с ним полгода не видишься или годами. <…> она сказала: она чувствует, что она всюду, сразу всюду. <…> И чтобы узнать ее или кого-то там еще, надо свести знакомство с кой-какими людьми, с которыми в жизни не перемолвилась словом <…> И вылилось это в трансцедентальную теорию, которая, при Клариссином страхе смерти, позволяла ей верить — или она только так говорила, будто верит (при ее-то скептицизме), что раз очевидное, видимое в нас до того зыбко в сравнении с невидимым, которое еще со стольким со многим связано — невидимое это и остается, возможно, в другом человеке каком-нибудь, в месте каком-нибудь, доме каком-нибудь, когда мы умрем»[19]. То есть атеистка Кларисса фактически признает существование духов, которые «никогда не упустят случая напакостить, испортить человеку жизнь», а потом остаются «в другом человеке каком-нибудь, в месте каком-нибудь, доме каком-нибудь, когда мы умрем».

Смыслы слов в мире миссис Дэллоуэй извращены. Рассуждая сама с собой об учительнице дочери мисс Килман и Питере, она с точностью до наоборот изменяет значение терминов. «Любовь и религия! – думала Кларисса, возвращаясь в гостиную, вся клокоча. <…> Самые жестокие две вещи на свете, думала она и так и видела их неуклюжесть, ярость, властность, каверзность, бесстыдство… <…> Разве сама она пыталась кого-нибудь обращать? Разве не желает она каждому, чтоб он был самим собою?»[20] Впрочем, как извинение героине можно отметить, что религия мисс Килман и правда очень далека от христианства, а чувства Питера – все-таки не любовь той силы, которая могла бы исцелить ее больную душу.

Подспудное стремление души к единству, реализуемому в Церкви в Евхаристии, принимает у Клариссы достаточно нелепую форму (если сравнивать ее с тем смыслом, который она в это вкладывает: «но если б Питер, положим, сказал: «Какой смысл в твоих приемах?» – она могла бы ответить (и ни от кого нельзя требовать, чтоб он принял такое): «Это жертвоприношение». Звучит, конечно, туманно. Только кому-кому, а уж не Питеру утверждать, что жизнь простая, понятная вещь. Сам-то? Вечно влюблен в кого не следует. А какой смысл в твоей любви? – тоже ведь можно спросить. <…> Но если вдуматься глубже, если отвлечься от того, кто там что говорит (до чего же отрывочно, поверхностно они судят), сама-то она что вкладывает в понятие «жизнь»? О, все ужасно сложно. Такой-то и такой-то живут в Южном Кенсингтоне; кто-то в Бейзуоторе; а еще кто-то скажем в Мейфэре. И она постоянно чувствует, что они существуют; и чувствует – какая досада; чувствует – какая жалость; и если бы всех их свести; вот она и хлопочет. И это жертвоприношение; творить, сочетать. Жертвоприношение, но кому? Просто, наверное, надо приносить жертвы. Во всяком случае, такой уж у нее дар»[21].

Если при чтении мыслей и чувств Клариссы еще возникают сомнения в том, мучается ли она, то через описание второго героя – Септимуса – писательница показывает, что эти мучения есть, и они вполне реальны.

Жена Септимуса Реция «больше не могла терпеть. Хорошо доктору Доуму говорить, что с ним ничего серьезного. Уж лучше б он умер! Невозможно сидеть с ним рядом, когда он смотрит вот так и не видит ее, и все он делает страшным — деревья, и небо, и детишек, которые катают тележки, свистят в свистульки и шлепаются, – все, все из-за него страшно»[22]. «Он сидит там под деревом на зеленом стульчике и говорит сам с собой или с этим покойником Эвансом, она всего раз его видела в лавке. Тихий, хороший, большой друг Септимуса; его убили на войне. Что ж, бывает. У всех убивают друзей на войне. И все жертвуют чем-то, когда женятся. Она родиной пожертвовала. Переехала сюда, в этот жуткий город. А Септимус забивал себе голову разными ужасами, так и она могла бы, только дай себе волю. Он делался все непонятнее. Говорил, что за стеной спальни слышит какие-то голоса. И видел видения. Старушечью голову в папоротнике разглядел. А ведь мог бы быть счастлив – пожалуйста»[23].

Клинически достоверно писательница передает мысли самого несчастного больного: «он, Септимус, один призван, избран услышать истину, познать смысл, ибо после всех трудов цивилизации (греки, римляне, Шекспир, Дарвин и наконец-то он сам) настала пора открыть смысл непосредственно… «Кому?» – спросил он вслух. «Премьер-министру», – прошелестели голоса над его головой. Следует открыть кабинету министров тайное тайных: во-первых, деревья – живые; затем – преступления нет, затем – любовь, всеобщая любовь, он бормотал, дрожа, задыхаясь, и эти глубокие, скрытые, зарытые истины было мучительно трудно выговорить, но они полностью и навсегда изменят мир»[24].

Реция «все дословно записывала. Кое-что было очень красиво; кое-что – полный бред. И вечно он остановится на полуслове, передумает; что-то хочет добавить, что-то новое слышит; поднимает руку и слушает. Но она ничего никогда не слышала. А как-то они вошли, а девушка, которую они наняли убирать комнату, читала его бумажки и хохотала. Получилось ужасно. Септимус стал орать про человеческую жестокость, что люди мучат друг друга, раздирают на части павших, кричал, раздирают на части. И еще он сто раз говорил: «Доум нас одолел». Насочинял разных историй про Доума; как Доум ест овсяную кашу; как Доум читает Шекспира, а сам хохочет или рычит от бешенства; этот Доум для него просто жуткое что-то. Он его прозвал «человеческая природа». И еще у него видения. Будто он утонул и лежит на скале, и чайки рыдают над ним. И заглядывает под диван – в море»[25].

Два доктора, помощи у которых ищет Реция, не толкьо не помогают больному, но и провоцируют его самоубийство: «Доум его одолеет. Нет же! Только не Доум. Не Брэдшоу. Он встал, качнулся, неловко подпрыгнул на одной ноге, потом на другой; на ручке чистого красивого хлебного ножа миссис Филмер было вырезано «хлеб». Не хочется его портить. Открыть газ? Поздно, сейчас войдет Доум. Можно бритвы, но Реция их убрала, всегда убирает. Остается только окно, большое окно меблирашек в Блумсбери; скучное хлопотное, мелодраматическое мероприятие – открывать окно и выбрасываться. Это в их духе трагедия, не по душе ему или Реции (Реция всегда с ним). Доум и Брэдшоу любят такое. (Он сел на подоконник.) Он подождет до самой последней секунды. Ему не хочется умирать. Жизнь хороша. Солнце светит. Но люди… Старик спустился по лестнице в доме напротив и снизу уставился на него. Доум у двери. «Вот тебе!» – крикнул он и рванулся, рванулся вниз, на оградку подвала миссис Филмер.

– Трус! – крикнул доктор Доум, врываясь. Реция побежала к окну; она увидела; она поняла»[26].

А ведь незадолго до этого «доктор Доум его осмотрел и не нашел абсолютно ничего серьезного»[27]. Второй же врач, сэр Уильям Брэдшоу, «с первой же секунды, как они вошли в кабинет, тотчас же, как он увидел юнца, понял: чрезвычайно тяжелый случай. Случай полного расстройства, полного физического и нервного истощения, и случай запущенный, он установил все симптомы запущенного случая за две-три минуты (пока заносил, бормоча их под нос, ответы пациента в красную карточку)»[28]. Показательно описание воззрений и методов этого доктора: «здоровье – прежде всего; здоровье же есть пропорция; и если человек входит к вам в кабинет и заявляет, что он Христос (распространенная мания) и его посетило откровение (почти всех посещает), и грозится (они вечно грозятся) покончить с собой, вы призовете на помощь чувство пропорции; предпишете отдых в постели; отдых в одиночестве; отдых и тишину; без друзей, без книг, без откровений; шестимесячный отдых; и человек, весивший сорок пять килограммов, выходит из заведения с весом в восемьдесят»[29]. «Если же это не помогало, он призывал на помощь полицию, а также интересы общества, которое – в Суррее – заботилось о том, чтобы пресекать антиобщественные порывы, идущие в основном от недостатка породы. И тогда, осторожно, из укрытия выходила и садилась на трон другая богиня, вечно жаждущая покорять и ломать, и в чужих святилищах водружать свой образ. Голеньких, беззащитных, всеми оставленных сэр Уильям Брэдшоу припечатывал собственной волей. Бросался коршуном; пожирал; запирал. И за это-то сочетание решимости и человечности так высоко ценили сэра Уильяма родственники его жертв»[30].

Кларисса, к которой Брэдшоу со своей женой приходит на светский прием, думает о нем: «Светило в своей области, очень влиятельный человек, очень усталый. Еще бы — кто только не прошел через его руки – люди в ужасных мучениях, люди на грани безумия; мужья и жены. Ему приходилось решать страшно трудные проблемы. И все же она чувствовала – в несчастье не захочется попадаться на глаза сэру Уильяму Брэдшоу. Только не ему»[31]. «И зачем понадобилось этим Брэдшоу говорить о смерти у нее на приеме? Молодой человек покончил с собой. И об этом говорят у нее на приеме – Брэдшоу говорят о смерти. Он покончил с собой. Но как? Она всегда чувствовала все, будто на собственной шкуре, когда ей рассказывали о несчастье; платье пылало на ней, тело ей жгло. Он выбросился из окна. В глаза сверкнула земля; больно прошли сквозь него ржавые прутья. И тук-тук-тук – застучало в мозгу, и тьма задушила его. Так ей это привиделось. Но зачем он это сделал? И Брэдшоу говорят об этом у нее на приеме!»[32]

И в итоге Кларисса приходит к выводу: «Чем-то она сродни этому молодому человеку, который покончил с собой»[33].

Питер разрушает магический ореол вокруг Брэдшоу, давая краткую характеристику ему и его супруге, однако миссис Дэллоуэей, к сожалению, его не слышит:

«Только Питер не мог с ней согласиться, что мы ничего не знаем. Мы знаем все, говорил он; сам он, по крайней мере, знает все.

– Ну а эти двое, – шепнула Салли, – которые уходят (сама она тоже скоро отправится, если еще долго не будет Клариссы), этот господин благородного вида и его простоватая жена, которые только что говорили с Ричардом, – что можно сказать про этих людей?

— Что они отъявленные мошенники, – сказал Питер, глянув на них мельком. Он рассмешил Салли»[34].

Представляет интерес и то, как Вирджиния Вулф, сквозь призму ощущений своих героев передает отношение к Британской империи. Сначала это машина, в которой может быть Королева, или принц Уэльский, или премьер-министр. «Но определенно – сама слава восседала в автомобиле, и слава за шторками следовала на Бонд-стрит, совсем рядом с простыми людьми, которым в первый и последний раз в жизни довелось быть бок о бок с величием Англии, символом государства, который смогут опознать любопытные археологи, роясь в наших развалинах и находя только кости, да обручальные кольца вперемешку с прахом, да золотые коронки на несчетных прогнивших зубах, там, где Лондон сейчас, и утро, среда, и толпится народ на Бонд-стрит. Лицо же в автомобиле смогут опознать и тогда»[35].

И даже скептик Питер Уолш чувствует свою причастность к этому имперскому величию, в рамках которого «сводятся» между собой самые разные люди, впрочем вряд ли так, как мечтает Кларисса.

«Происходя из почтенной англо-индийской семьи, по крайней мере три поколения которой ведали делами Индии (странно, почему я об этом думаю с сентиментальностью, я не люблю ведь Индию, империю, армию), минутами он ценил цивилизацию — даже в таких ее проявлениях — как свою собственность; на него находило; и тогда он гордился Англией; дворецкими, чау-чау, недосягаемыми девицами. Смешно, а вот поди ж ты, думал он»[36].

«– Премьер-министр, – сказал Питер Уолш.

– Премьер-министр? Неужели? – восхищалась Элли Хендерсон. Эдит просто ахнет!

Ничего смешного в нем не было. Зауряднейшая внешность. Мог бы стоять за прилавком, печеньем торговать – бедняга, весь в золотом шитье. Но надо отдать ему должное, этот круг почета, сперва с Клариссой, потом в сопровождении Ричарда, превосходно ему удался. Он старался казаться личностью. Никто на него не смотрел. Все продолжали беседовать, но совершенно же ясно, прочувствовали до мозга костей, что мимо них шествует величие; символ того, что все они воплощают, – английского общества»[37].

Интересна концовка романа: «– Я тоже пойду, – сказал Питер, и он еще на минуту остался сидеть. Но отчего этот страх? И блаженство? – думал он. – Что меня повергает в такое смятение?

Это Кларисса, решил он про себя.

И он увидел ее»[38].

Она возвращается к гостям после того, как ее посетили мысли о ее сходстве с Септимусом; здесь есть люди, которые любят Клариссу, поэтому есть надежда, что для нее еще не все закончено.