Уильям Сомерсет Моэм – «исповедь» писателя

Рубеж XIX–XX столетий был сложным для всего мира, ощущавшего приближение катастрофических событий. Для Британской империи, внешне еще находившейся на пике своего могущества, он знаменовал и формирование нового мироощущения англичан, что нашло свое отражение в произведениях литературы. Дальнейший отход от христианских ценностей в пользу мифов глобального мира, примитивизма которых не замечали обвинявшие в примитивности христианство, требовал и появления проповедников этих мифов – искренних, убежденных в своей правоте, талантливых, глубоко видящих жизненные процессы. Но нередко, обладая талантом, они создавали произведения намного более глубокие, чем та идейная почва, которая составляла основу мировоззрения их авторов. В этой связи очень интересно посмотреть на творчество известного английского писателя У.С. Моэма.

Уильям Сомерсет Моэм прожил очень долгую жизнь: он родился в январе 1874 года, а умер в декабре 1965 года. Можно сказать, что он пережил Британскую империю, как великую державу. Впрочем, вряд ли можно назвать его патриотом. Cам Моэм писал: «Я люблю Англию, но никогда не чувствовал себя там вполне дома. Англичан я стеснялся. Англия была для меня страной обязанностей, которые мне не хотелось исполнять, и ответственности, которая меня тяготила. Чтобы почувствовать себя свободным, мне нужно отдалиться от родины хотя бы на ширину Ла-Манша. Есть счастливцы, умеющие обрести свободу внутри себя; я, не обладая их духовной силой, нахожу ее в путешествиях»[1]. В молодости он пробовал себя на медицинском поприще, в годы Первой мировой войны был резидентом английской разведки. Но главным делом его жизни были литература и драматургия, которыми он занимался профессионально, написав 78 книг. Писать было для него потребностью: «писать для меня было такой же инстинктивной потребностью, как дышать»[2]; «писать было для меня с самого начала так же естественно, как для утки – плавать. Я до сих пор удивляюсь, что я – писатель; к этому не было никаких причин, кроме непреодолимой склонности, а почему такая склонность во мне возникла – непонятно»[3].

У.С. Моэм один из самых популярных авторов 1930-х годов, тонкий психолог, автор некоторых удивительных по своей глубине книг, в которых жизненная правда повествования оказывается зачастую намного сильнее попыток автора обрисовать ее сквозь призму своего мироощущения. Блестящие по своей психологической глубине «Бремя страстей человеческих», «Луна и грош», «Подводя итоги» показывают многое и из того, что самому автору не было видно. По поводу авторского восприятия собственных произведений В.П. Океанский писал (не в связи с У.С. Моэмом): «Но стоит тут обратить серьёзное внимание и на возможные возражения в наследии величайших русских философов, столь разных, как, например, метафизик отец Павел Флоренский и феноменолог И. А. Ильин: первый из них писал, что «сочинитель не есть надёжный толковник своего труда, и сказать чтоименно написал он, нередко может с меньшей уверенностью, нежели любой из внимательных его читателей» («Пути и средоточия»); второй же отмечал, что «художник часто знает о своём произведении меньше, чем его произведение ”высказывает“ о самом себе» («О чтении и критике»)»[4].

Историю начала потери своей веры Моэм передает в романе «Бремя страстей человеческих»: мальчик молится об исцелении своей больной ноги, сопровождая свое обращение к Богу массой суеверных ритуалов: «на этот раз Филипп принял и другие меры, чтобы его заветное желание было исполнено: он загадывал его, глядя на молодой месяц или на коня в яблоках; ждал, не упадет ли звезда; во время короткой побывки дома им как-то подали курицу, и он ломал дужку с тетей Луизой, загадывая снова и снова, чтобы его нога стала здоровой, как у других. Бессознательно он взывал к богам куда более древним, чем Бог Израилев. Он засыпал Всевышнего своими молитвами во всякое время дня, когда бы он об этом не вспомнил, но всегда в одних и тех же выражениях: ему почему-то казалось, что точность слов очень тут важна. Однако скоро он начал чувствовать, что и теперь его веры не хватает. Он уже не мог подавить в себе сомнения. И дело кончилось тем, что свой личный опыт он возвел в общее правило. <…> Текст, где говорилось, что вера движет горами, был лишним примером того, что в книгах пишется одно, а на деле выходит совсем другое»[5].

В книге «Подводя итоги» писатель описывает и дальнейшее развитие идей, заставивших его порвать с религией. Он пишет про своего дядю-священника, что «к нему наезжали священники из соседних приходов. Одного из них суд графства приговорил к штрафу за то, что он морил голодом своих коров, другого уволили за пьянство. Меня учили, что все мы ходим под Богом и что первый долг человека – заботиться о спасении души. Я видел, что ни один из этих священников не делает того, к чему призывает в своих проповедях. Как ни горяча была моя вера, мне до смерти надоело ходить в церковь сначала дома, потом в школе»[6]. С детства воспитанный в том, что все, кроме англикан, пойдут в ад, оказавшись в Германии, где ему встретилось много истово верующих католиков, молодой Моэм задумался, что «вполне мог бы родиться на юге Германии и тогда, безусловно, был бы воспитан в католической вере. Мне показалось обидным, что в этом случае я без всякой своей вины был бы осужден на вечные муки. <…> верования, внушенные мне с детства, крепко переплелись друг с другом, и когда одно из них стало казаться нелепым, остальные разделили его участь. Все жуткое сооружение, основанное не на любви к Богу, а на страхе перед адом, рассыпалось как карточный домик»[7].

В этой же книге Моэм пытается дать и более весомые основания своего неверия, которые, чем больше он их приводит, тем более шаткими представляются: «Я лично не могу поверить в Бога, который на меня сердится за то, что я в Него не верю. Я не могу поверить в Бога, у которого нет ни чувства юмора, ни здравого смысла. <…> Но хотя люди приписывают Богу недостатки, которых сами стыдились бы, это еще не доказывает, что Бога нет. Это доказывает только, что религии, принятые людьми – лишь просеки, теряющиеся в непроходимой чаще»[8].

Подавленное религиозное чувство иногда невольно прорывалось у Моэма в его произведениях. Так в «Острие бритвы» он описывает ощущения героя, от лица которого ведет повествование (предполагается, что это он сам), когда в соседней комнате католический епископ причащает умирающего: «Я остался один. Снова послышался голос епископа, и я понял, что он читает отходную. Потом снова молчание – это Элиот вкушал крови и тела Христова. Сам я не католик, но всякий раз, бывая на мессе, я испытываю чувство трепетного благоговения, должно быть унаследованного от далеких предков, когда звоночек служки возвещает, что священник поднял для обозрения святые дары; и сейчас меня также пронизала дрожь, как от холодного ветра – дрожь восторга и страха»[9].

В том же «Острие бритвы» священник говорит главному герою (так и кажется, что и автору): «если человек поступает как верующий, вера будет ему дана; если он молится искренне, сомнения его рассеются <…> Возможно, я знаю вас лучше, чем вы сами себя знаете. Стена, отделяющая вас от веры, не толще листка папиросной бумаги»[10].

В 1938 году Моэм написал «Подводя итоги» – в какой-то мере главную свою книгу. Потребность «исповеди» он объясняет в ней так: «Я пишу эту книгу, чтобы вытряхнуть из головы некоторые мысли, которые что-то уж очень прочно в ней застряли и смущают мой покой. Я не стремлюсь никого убеждать. У меня нет педагогической жилки, и, когда я что-нибудь знаю, я не испытываю потребности поделиться своими знаниями. Мне более или менее все равно, согласны ли со мной другие. Разумеется, я считаю, что я прав – иначе я бы не думал так, как думаю, – а они не правы, но их неправота меня мало трогает. Не волнуюсь я и тогда, когда обнаруживаю, что мое суждение идет вразрез с суждением большинства. Я до некоторой степени доверяю своему инстинкту»[11]. Впрочем, писатель не хотел полностью открыться в этой книге, при этом пытаясь доказать, что это и в принципе невозможно сделать, а те вещи, которые говорить другим не хочется – в сущности малозначимы: «У меня нет ни малейшего желания обнажать свою душу, и я не намерен вступать с читателем в слишком интимные отношения. Есть вещи, которые я предпочитаю держать про себя. Никто не может рассказать о себе всю правду. Тем, кто пытался открыть себя людям, не только самолюбие мешало рассказать всю правду, но и самая направленность их интереса; от разочарования в самих себе, от удивления, что они способны на поступки, казалось бы ненормальные, они без нужды раздувают эти эпизоды, более обыденные, чем это им представляется»[12].

В этой книге Моэм не может не уделить самого пристального внимания вере. Он пишет: «и выходит, что ни одно из доказательств существования Бога не выдерживает критики. Но если нельзя доказать, что Бог есть, это еще не доказывает, что Его нет. Остается в силе чувство благоговейного страха, чувство беспомощности человека и стремление достичь гармонии между собой и вселенной. А именно эти чувства, скорее чем поклонение силам природы или культ предков, магия или этика, лежат в основе религии. Нет оснований полагать, что все желаемое существует, но было бы жестоко отрицать за человеком право верить в то, чего он не может доказать. Пусть человек верит сколько угодно, лишь бы он знал, что вера его бездоказательна. Тот, кто по природе своей ищет утешения и любви, которая поддерживала бы его и подбодряла, – тот, думается мне, не требует доказательств и не нуждается в них. Ему достаточно интуиции»[13].

Итог многолетних духовных поисков писателя, честно пытавшегося понять сущность человеческой природы, смысл человеческой жизни, – приближение к отвергнутому им в юности христианству, но без Христа и даже без Бога: «Доброта – единственная ценность, которая в нашем мире видимостей как будто имеет основания быть самоцелью. Добродетель сама себе награда. Мне стыдно, что я пришел к столь банальному выводу. При моей врожденной любви к эффектам я хотел бы закончить эту книгу каким-нибудь неожиданным парадоксом или циничной эпиграммой, которая дала бы читателю повод с усмешкой заметить, что он узнает мою манеру. А выходит, что мне почти нечего сказать сверх того, что можно прочесть в любых прописях или услышать с любой церковной кафедры. Я проделал долгий кружной путь, чтобы прийти к тому, что всем уже было известно»[14].

В своих тезисах Моэм очень созвучен с родившимся как и он в 1874 году Гилбертом Кийтом Честертоном. Результат долгих духовных поисков Честертона – осознание того, что то, что он искал, всегда было рядом: «Я охотно сознаюсь во всех дурацких предрассудках конца ХІХ века. Как все важничающие мальчики, я пытался опередить век. Как они, я пытался минут на десять опередить правду. И я увидел, что отстал от нее на восемнадцать веков. По-юношески преувеличивая, я мучительно возвышал голос, провозглашая мои истины, – и был наказан как нельзя удачнее и забавнее: я сохранил мои истины, но обнаружил, что они не мои. Я воображал, что я одинок, – и был смешон, ибо за мной стояло все христианство. Может быть, прости меня Господи, я пытался оригинальничать, но я создал только ухудшенную копию традиционной веры»[15]. И в то же время, в отличие от Честертона, Моэм не решается сделать дальнейшие шаги навстречу Христу.

Однако ему удается от юношеского максимализма прийти к терпимости к людям. В «Острие бритвы» он говорит: «Когда я хорошо отношусь к человеку, я могу скорбеть о его грехах, но на мое отношение к нему это не влияет»[16]. А в «Подводя итоги» Моэм восклицает: «Люди страстны, люди слабы, люди глупы, люди жалки; обрушивать на них нечто столь грандиозное, как Божий гнев, представляется мне в высшей степени бессмысленным. Прощать людям их грехи не так уж трудно. Стоит поставить себя на их место, и почти всегда можно понять, что толкнуло их на тот или другой недозволенный поступок, а значит, и найти для них оправдание»[17].

Разум писателя остановил движения его души, что в итоге привело к трагическому ощущению нереальности собственной жизни: «Когда я оглядываюсь на свою жизнь с ее успехами и срывами, ее бесчисленными ошибками, ее обманами и свершениями, радостями и горестями, она кажется мне до странности нереальной. Она призрачна и невещественна. Может быть, мое сердце, нигде не найдя покоя, глубоко затаило древнюю жажду Бога и бессмертия, с которой мой разум не желал считаться»[18].

Уильям Сомерсет Моэм так и не прошел сквозь стену, толщиной в листок папиросной бумаги, отделявшую его от веры – ведь для его материалистического сознания она была также непроницаема, как была бы кирпичная. Но в своих книгах он запечатлел искренний духовный поиск истины и добра, занявший у него не одно десятилетие. Поэтому его книги, которые сложно назвать светлыми и добрыми, но можно назвать честными, и не оставляли равнодушными миллионы читателей.