«Пока мы лиц не обрели» — роман К.С. Льюиса о любви и о женщине, обвинявшей богов

«Пока мы лиц не обрели» — очень сложное для понимания и многоплановое произведение, в котором автор, опираясь на мотивы мифа о Купидоне и Психее, пытался ответить на вопросы, которые, судя по всему, мучили и его самого, — почему земная любовь всегда так несовершенна, ей всегда чего-то не хватает; в чем смысл происходящих с нами тяжелых событий, есть ли он вообще; как найти себя и обрести свое истинное лицо среди терний земного пути жизни; как понять, что нам говорит Бог и чего Он хочет от нас.

Льюис еще студентом по меньшей мере трижды пытался пересказать миф о Психее в стихах (один раз в виде пьесы)[1]. Он написал роман о Психее на закате своей жизни, но это вовсе не пересказ «Метаморфоз» Луция Апулея. Льюис говорил: «Я не чувствовал никакой потребности быть верным Апулею, который и сам, почти наверняка, всего лишь пересказал миф, а не сочинил его. Ничего не было дальше от моих намерений, чем воспроизводить стиль “Метаморфоз”, этой странной смеси плутовского романа, литературы ужасов, трактата мистагога, порнографии и стилистических экспериментов»[2].

Книга начинается словами царицы Оруаль, которая в конце своего жизненного пути решает написать книгу, в которой выдвигает обвинения против богов. Она пишет ее не на родном, а на греческом языке, которому обучил ее учитель, бывший рабом ее отца, которому она, став царицей, дала вольную. Это связано с тем, что в своем народе царица не видит того, кому может быть понятно написанное ей, но «может статься, что какой-нибудь странник из Греции посетит наш дворец, прочтет эту книгу и перескажет ее у себя на родине, где людям не возбраняется вести вольные речи даже о бессмертных богах. И может статься, тамошние мудрецы разберутся, справедливы ли мои обвинения и удалось ли бы оправдаться богу Седой горы, снизойди он до ответа»[3].

Причины написания книги Оруаль формулирует так: «С тех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. Разве боги в силах повредить мне? У меня нет ни мужа, ни сына, ни друга, на которых мог бы обрушиться их гнев. Моя иссохшая плоть по привычке желает, чтобы ее мыли, питали и не раз в день облачали в нарядные одежды, но мне не жаль моего тела — боги властны отнять его у меня, когда им заблагорассудится. Я уже позаботилась о наследнике — моя корона перейдет к сыну моей сестры. Вот почему я не страшусь гнева богов и вот почему я решилась написать эту книгу, ибо человек, которому есть что терять, никогда не осмелится написать подобную. В книге этой я буду обвинять богов, в первую очередь того, который обитает на Седой горе. Словно перед строгим судьей, я расскажу без утайки обо всем том зле, что бог причинил мне. Увы! Нет в мире такого суда, который рассматривал бы тяжбы между богами и смертными людьми, а бог Горы — я уверена — не ответит на мои обвинения. Болезни и страдания, которыми он волен меня наградить, — разве это достойный ответ?»[4].

Через свою героиню писатель передает, насколько тяжело бывает написать то, что действительно важно, и как это изменяет пишущего: «По правде говоря, все, что я написала, стоило бы переписать с начала до конца, но боюсь, что мне не хватит времени. <…> Оттого, что я стала писать, я и сама переменилась. С такой работой не шутят. Память, стоит разбудить ее, превращается во властного деспота. Я пришла к выводу, что должна честно (я не хочу лгать, стоя перед судом) поведать все свои мысли и чувства. Прошлое, как я его описала, было не тем прошлым, которое я помнила. Даже заканчивая книгу, я не понимала многого так отчетливо, как понимаю сейчас»[5].

Выросшая без матери во дворце жестокого отца-царя с нелюбимой сестрой Редиваль, Оруаль любила только своего учителя, бывшего рабом ее отца: «Я полюбила Лиса (такое прозвище дал греку мой отец) так, как не любила до той поры никого другого. Можно было ожидать, что человек, рожденный в Греции свободным, но попавший на войне в плен и проданный в рабство варварам, должен был отчаяться. Отчаяние действительно временами завладевало Лисом, и, может быть, гораздо чаще, чем я, маленькая девочка, могла заметить. Но я никогда не слышала, чтобы он роптал на судьбу»[6].

Из повествования Оруаль мы видим, что она жила в языческой стране с жестокими ритуалами, по всей видимости, задолго до Рождества Христова. Она пишет, говоря о своих разговорах с Лисом: «Я рассказала ему об Унгит, о девушках, которые живут в ее доме, о подарках, которые невесты приносят богине, и о том, что если страну постигает какое-то бедствие, мы перерезаем горло жертве богине и окропляем Унгит человеческой кровью»[7]. Сама девушка относится с большим опасением к той религии, которая есть в ее стране, и особенно к ее ритуалам: «Ужас внушал мне запах, который источал Жрец. Это был запах святости, запах храма, запах жертвенной крови (обычно голубиной, но иногда —человеческой), запах горелого жира, паленых волос и прогорклого ладана. Это был запах Унгит. Еще ужаснее были одежды Жреца, сделанные из звериных шкур и сушеных рыбьих пузырей, а на груди у служителя Унгит висела страшная маска в виде птичьей головы. Казалось, что клюв растет у этого человека прямо из сердца»[8].

Новый этап в жизни Оруаль начинается, когда новая жена ее отца — молодая девушка, с которой они почти стали подругами, умирает, родив дочь: «На третий день тело Царицы предали огню, и мой отец дал имя ребенку. Он назвал дочь Истрою.

— Чудесное имя, — сказал на это Лис. — Просто чудесное имя. Ты уже знаешь довольно по-гречески, так скажи, как ее звали бы на моей языке.

— В Греции ее звали бы Психеей, дедушка, — сказала я»[9].

Эта девочка становится смыслом жизни Оруаль: «Один взгляд на Психею заменял мне ночной сон и придавал сил. Я смеялась вместе с Психеей, а Психея смеялась весь день напролет. Она научилась смеяться уже на третьем месяце жизни, а лицо мое стала узнавать на втором (хотя Лис в это так и не поверил). Так начались лучшие годы моей жизни. Лис души не чаял в ребенке, и я догадалась, что давным-давно, когда грек был свободным человеком, у него тоже была дочка. Теперь он и впрямь чувствовал себя дедушкой. Мы проводили все время втроем — я, Психея и Лис»[10]. «Красота маленькой Психеи — надо сказать, у каждого возраста есть своя красота — была той редкой красотой, которую признает с первой же встречи любой мужчина и любая женщина. Красота Психеи не потрясала как некое диво — пока человек смотрел на мою сестру, ее совершенство казалось самой естественной вещью на свете, но стоило ему уйти, как он обнаруживал, что в его сердце остался сладкий, неизгладимый след»[11].

Счастливый период оказывается непродолжителен. В стране начинаются бедствия — болезни, отсутствие дождя, голод. Первым испытанием Психеи стали последствия того, что она выходила учителя Оруаль и своего: «История о том, как Психея ходила за Лисом, а он выздоровел, разлетелась по всему городу. <…> В устах людей эта история превратилась в сказку о прекрасной царевне, которая исцеляет лихорадку одним своим прикосновением. Не прошло и двух дней, как у дворцовых ворот столпилась добрая половина всех жителей столицы. Кто только не пришел к дворцу! Из нор своих выползли самые диковинные калеки, выжившие из ума старцы вдруг вообразили, что их жизни стоят того, чтобы их спасать, люди несли своих младенцев и агонизирующих больных»[12].

У царя не хватало сил, чтобы противостоять толпе, и Психея вышла к ней. Она «шла среди этого безумия, спокойная и торжественная, как дитя, идущее к доске отвечать урок. Она прикасалась к людям, а люди падали к ее ногам, пытаясь поцеловать если не ступни ее, то хотя бы край одежды, или тень, или землю в том месте, где ступила ее нога. А Психея продолжала прикасаться к больным, и, казалось, что этому не будет конца, потому что толпа на площади вместо того, чтобы таять, все росла и росла. <…> Все закончилось только на закате. Мы отнесли Психею в постель и уложили. На следующий день она уже металась в лихорадке. Но лихорадка не смогла одолеть ее. В бреду Психея часто говорила о чертогах из золота и янтаря на вершине Седой горы. Даже когда ей было совсем плохо, на ее лицо не падала тень смерти»[13].

Однако самое страшное испытание было впереди. Бедствия не прекращались, и жрец заявил царю, что для того, чтобы все вновь стало хорошо, нужно принести жертву, и ей должна стать Психея. «Ее приносят не в Доме Унгит, — объяснил Жрец. — Жертву отдают Чудищу. Тайное знание говорит, что Чудище — сын Унгит, или сама Унгит, или они оба в одном лице. Жертву отводят на вершину Горы, привязывают к Священному Древу и оставляют. Чудище приходит за ней само. <…> Великая Жертва должна быть чистой, ибо становится женихом Унгит, если это мужчина, или невестой ее сына, если это женщина. Когда жертва мужского пола, то в чудище вселяется Унгит, когда женского — сын Унгит, и Чудище возлегает с жертвой. Но Великую Жертву называют также Ужином Унгит, потому что Чудище пожирает ее… а может, и нет… Много разного говорят об этом. Это — великая тайна, величайшая. Некоторые утверждают, что для Чудища пожирать и любить — одно и то же. Ибо на священном языке мы говорим, что когда женщина возлегает с мужчиной, она пожирает его»[14].

Оруаль вновь чувствует инфернальную сущность служителя Унгит: «Лис учил меня, что Жрец — просто очень хитрый человек, который произносит от лица Унгит то, что ему выгодно. Цель его, по словам учителя, заключалась в том, чтобы увеличить свою власть и богатство и извести своих врагов. Но в тот миг я поняла, что все гораздо хуже: Жрец на самом деле верит в Унгит. Я видела, как он сидит не шелохнувшись, с клинком, приставленным к самому сердцу, и смотрит на Царя незрячими глазами, и осознала, что я сама верю в богиню не меньше, чем Жрец. Не смертные люди ополчились против нас: зала была полна незримых сил, в ней царил невидимый ужас»[15].

Оруаль в отчаянии, но Психея не страшится уготованной ей участи, более того, она ее ждет. Во время последнего разговора перед жертвоприношением она говорит сестре: «Я тебя понимаю, — тихо сказала Психея. — Ты думаешь, что Чудище пожирает жертву. Я и сама так думаю. Меня ожидает смерть. Я ведь не настолько ребенок, чтобы не понимать этого. Если я не умру, как я смогу искупить грехи Глома? И как можно прийти к богу, если не через смерть? И все-таки я верю в странные слова священных преданий»[16]. «Сегодня ночью я поняла, что любая жизнь так коротка. Да и что хорошего в долгой жизни? Рано или поздно меня выдали бы замуж за какого-нибудь царя — такого же, как и наш отец. Разве есть особая разница между таким замужеством и смертью? Мне пришлось бы покинуть наш дом, расстаться с тобой и Лисом, стать женщиной, рожать детей — разве все это не другие имена для смерти? Честное слово, Оруаль, мне кажется, что мне выпала лучшая участь!»[17]. «Именно там моя родина, и там я хотела бы родиться вновь. Неужели ты думаешь, что меня влекло туда случайно? Нет, меня влекло домой. Попрощайся со мной и пожелай мне счастья. Всю жизнь бог Горы звал меня к себе, и вот — иду к моему возлюбленному»[18].

Оруаль думает, как спасти сестру, но силы ее оставляют, она тяжело заболела. Спустя время с Бардией — воином, в которого она, внешне некрасивая, была всю жизнь тайно влюблена и с которым они много лет, до самой его смерти были друзьями, Оруаль отправляется на место жертвоприношения, чтобы хотя бы похоронить останки Психеи. Но их нет, а через некоторое время она встречает ее живую. Психея рассказывает о том, как ее спас бог Ветра, принес ее на волшебный остров: «Но потом я пришла в себя, и — о чудо! — увидела перед собой Дворец. Я лежала на его пороге. Но это был совсем не тот чертог из золота и янтаря, о котором я мечтала. Если бы это был он, я бы решила, что грежу наяву. Но этот дворец не был похож на чертог из моих снов. Ни на него, ни на наши дворцы, ни греческие, как их описывал нам Лис. Он был такой необычный — да ты и сама видишь. <…> Всякий бы понял, что это — жилище бога. Я говорю не о храме, месте, где богу просто служат. Я говорю о доме бога, месте, где бог живет. Ни за какие сокровища на свете я не решилась бы сама войти в него, Оруаль. Но мне все-таки пришлось. Потому что изнутри прозвучал голос — слаще любой музыки… Нет, слаще — не то слово… И хотя голос был так прекрасен, волосы встали у меня на голове дыбом, когда я услышала его. И знаешь, Оруаль, что он сказал? Он сказал: “Войди в твой дом (да, да, он так и сказал: “твой”), Психея, невеста бога!”»[19].

Оруаль, находясь на острове, не видит ничего из того, что видит ее сестра, чем очень ее разочаровывает: «Если вам доводилось видеть, как потерявшийся ребенок в большой толпе бежит к чужой женщине, приняв ее за свою мать, и еcли вы заглянули ему в глаза в тот миг, когда женщина оборачивается, и он понимает, что ошибся, тогда вы легко поймете, как посмотрела на меня Психея. Щеки ее побледнели, радостный румянец погас»[20].

Но главное не в том, что Оруаль не видит. Она видит, что сестра спасена, счастлива, у нее все хорошо, однако настойчиво заставляет ее покинуть это место.

— Психея, — вскричала я в последний раз. — Еще не поздно! Иди со мной. Мы не останемся в Гломе — мы будем бродить по свету, пусть нищими, или жить у Бардии, пойдем куда угодно, куда ты сама захочешь!

Она покачала головой.

— Я не могу. Я больше не принадлежу самой себе. Ты совсем забыла, сестра, что я замужем. Но я по-прежнему твоя. Если бы ты только поняла это. Не грусти, прошу тебя, Оруаль! Все устроится, все будет лучше, чем ты могла мечтать. Возвращайся![21].

Лис и Бардия не успокоили Оруаль, предположившую, что не просто так бог приходит к Психее ночью, когда она его не видит. По мнению Бардии, это свидетельствовало о том, что он чудище, а Лис говорил, что это разбойник. «Мне не удавалось сделать выбор между Бардией и Лисом, но как только я отказалась от всяких попыток, меня осенило. Неважно, кто из них прав, потому что в одном они сходятся. Кто-то отвратительный и гнусный завладел Психеей. Какая разница, кто это — кровожадный разбойник или призрачное чудище? Ни воин, ни грек не верили, что ночной гость может быть порождением добра и красоты, и это было главное»[22].

И Оруаль вновь отправляется к Психее, она шантажирует ее тем, что если она не поставит ночью светильник, чтобы увидеть бога, то убьет сначала ее, а потом себя. Реакция сестры очень жесткая, но она не смогла отказать. «Выражение ее лица стало странным. Мне подумалось, что, должно быть, так смотрит мужчина на возлюбленную, которая изменила. Наконец, Психея сказала:

— Да, видно, я и вправду не со всякой любовью знакома. По мне, такая, как твоя, ничем не лучше ненависти. Я словно в темную яму заглянула. Ах, Оруаль, ты взяла мою любовь к тебе, глубокую от самого сердца, не меркнущую от того, что я люблю и другого, — эту любовь ты взяла в заложницы, чтобы обратить ее против меня. Ты превратила ее в орудие пытки — раньше я этого за тобой не знала. В любом случае, между нами произошло что-то непоправимое. Что-то умерло навсегда»[23].

Ради сестры Психея совершает запрещенное, и Оруаль встречается с тем, кого она называет богом: «Тот, кто явился мне, сделал так, словно я знала с самого начала, что возлюбленный Психеи — бог, а все мои терзания, сомнения и расспросы, вся моя суета — это пыль, которую я сама себе напустила в глаза»[24]. «Гром стих, по-моему, в тот самый миг, когда вспыхнул свет, и в полной тишине бог обратился ко мне. Голос его, как и лицо, не ведал гнева, подобного людскому; он звучал мелодично и безмятежно — так певчая птица поет, усевшись на ветку, с которой еще не сняли повешенного:

— Отныне изгоняется Психея. И суждено изведать ей голод и жажду, блуждая по тернистым дорогам. Пусть те, кто надо мной, совершат свою волю. А ты, женщина, вернись к себе и к трудам своим. И ты станешь Психеей»[25].

После смерти отца Оруаль становится царицей, воительницей и политиком, скрыв недостатки своего лица глухим платком, который ни при ком не снимает: «С течением времени Царица все чаще и чаще брала во мне верх над Оруалью. Я заперла Оруаль в одной из темниц моей души, погрузила ее в летаргический сон; она лежала во мне, свернувшись, как плод в материнской утробе. Только зародыш с каждым днем все растет, а Оруаль, наоборот, становилась все меньше и меньше, и жизнь в ней убывала»[26]. Однако память о прошлом живет в ней, на закате жизни Царица решает написать книгу.

Суть обвинения Оруаль богам такова: «Они дали мне Психею — единственную, кого я любила, а затем отняли ее у меня. Но и этого им показалось мало. Они заставили меня решать участь сестры, не сказав мне, кто же ее муж — чудище, небожитель или лесной бродяга. Они не дали мне ясного знака, хотя я их об этом просила. Мне пришлось догадываться самой, я ошиблась, и они наказали меня — что хуже всего, они наказали меня, но кара постигла ее. <…> Пусть боги, если им есть что сказать, ответят на мое обвинение. Вполне возможно, что вместо ответа они нашлют на меня безумие или проказу или обратят меня в зверя, птицу или дерево. Но тогда весь мир узнает (и боги это почувствуют), что у них просто нет ответа»[27].

К концу своего жизненного пути Оруаль чувствует, что религия в ее стране уже не совсем та, что была; новый верховный жрец совсем не такой, как тот, кого она боялась в дни юности, а обычный человек.

— Арном, — спросила я шепотом, — кто такая Унгит?

— Я думаю, Царица, — ответил он (голос его так странно звучал из-под маски), — она — это мать-земля, прародительница сущего. <…>

— Если она мать всего сущего, — сказала я, — как же она еще и мать бога Горы?

— Он — воздух и небо, а облака рождаются из испарений и влаги земли.

— Почему тогда в некоторых преданиях он еще и муж ей?

— Поскольку небо оплодотворяет землю дождем.

— Если все это так, к чему тогда столько тайны?

— Несомненно, — сказал Арном (и я могла бы поклясться, что он зевнул под маской, утомленный ночным бдением), — несомненно для того, чтобы истина не стала достоянием черни[28].

Но при этом в глубинах своей души она обретает все более глубокий религиозный опыт. Входя в глубину своей души, Оруаль все больше осознает свое несовершенство: «Это я была Унгит. <…> Глом был моей паутиной, а я — старой надувшейся паучихой, объевшейся жизнями.

— Я не хочу быть Унгит, — сказала я»[29].

Царица пытается покончить с собой, но ее останавливает тот же, кто явился ей в день, когда Психея потеряла по ее вине свое счастье.

— Не делай этого, — повторил бог. — Ты не скроешься от Унгит в царстве мертвых, она и там. Умри прежде смерти, потом будет поздно.

— Господин, я и есть Унгит.

Бог не ответил. Голоса богов таковы, что когда они замолкают, пусть это было всего один удар сердца назад и пусть медный звон их слов, высоких, как могучие колонны, еще звучит в твоих ушах, все равно тебе кажется, что прошли тысячи лет с тех пор, как они смолкли. И ждать от них новых слов — все равно что молить о яблоке, висевшем на первой яблоне при сотворении мира. Голос бога был таким же как много лет назад, но я стала другой. Я не стала прекословить, я повиновалась»[30].

Реальность и видения Оруаль сливаются в одно целое, она уже сама не может отличить одно от другого. У нее появляется возможность прийти на суд, на котором она может зачитать свою жалобу на богов. Она описывает это так: «Чьи-то руки тотчас сорвали покров с моего лица, а затем и все, что на мне было. Дряхлая старуха с лицом Унгит стояла нагая перед бесчисленными зрителями. Ни одной нитки не осталось на мне; только моя книга, которую я сжимала в руке.

— Зачитай свою жалобу! — сказал судья.

Я посмотрела на свиток и поняла, что это не моя книга; свиток был слишком маленьким и древним, пожелтевшим и истрепанным. <…> Он был весь исписан, но не моим почерком; это были каракули — вычурные и в то же время уродливые <…> Ужас охватил меня: “Пусть делают со мной, что хотят, но читать я этого не буду! Отдайте мне мою книгу!” — сказала я про себя. Но я уже начала читать вслух… <…>

— Довольно, — перебил меня судья. <…>

И тут до меня дошло, что я делала. Еще когда я читала жалобу, меня удивило, что я читаю так долго такой маленький свиток. Теперь я поняла, что прочитала его вслух раз десять и читала бы вечно, если бы судья не остановил меня. <…> Молчание тянулось так долго, что, наверное, я бы успела прочесть жалобу целиком еще один раз. Наконец судья сказал:

— Ты получила ответ?

— Да, — сказала я»[31].

«Моя жалоба и была ответом. Я должна была сама выслушать ее из собственных уст. Люди редко говорят то, что хотят сказать на самом деле»[32].

И Оруаль говорит после суда: «Я отлично знаю, почему боги не говорят с нами открыто и не нам ответить на их вопросы. Пока мы не научились говорить, почему они должны слушать наш бессмысленный лепет? Как они могут встретиться с нами лицом к лицу, пока мы лиц не обрели?»[33]. Но после суда, где она выступила жалобщицей, ей предстоит еще суд, на котором должно быть вынесено определение по итогам ее жизни. И перед судом она встречается с Психеей. Отношение к сестре стало у Оруаль иным.

— О, Психея, богиня, — сказала я. — Никогда больше не назову я тебя своей, но все, что считала своим, отдаю тебе. Увы, теперь тебе все ведомо. Я никогда не желала тебе истинного добра, никогда не думала о тебе так, чтобы не думать в первую очередь о себе[34].

— Разве я не говорила тебе, — сказала она, — что настанет день, и мы встретимся во дворце, и тогда уже ни одно облачко не пробежит между нами?[35].

На последних страницах книги Льюис как бы показывает, что и жившим до Рождества Христова возможно было прорваться к познанию истинного Бога: «Голоса зазвучали вновь, но на этот раз приглушенно. В них слышался благоговейный трепет.

— Он идет, — повторяли они. — Бог идет к себе домой. Он идет судить Оруаль.

Если бы Психея не держала меня за руку, я бы лишилась чувств. Она подвела меня к самому краю бассейна. Воздух вокруг нас светился, словно его пожирало пламя. С каждым вздохом меня переполняли ужас, радость и странная сладость будто тысячью стрел пронзала мое сердце. Существо мое исчезало, и я обращалась в ничто. Но и Психея — сама Психея! — также обращалась в ничто. Я любила ее так, как не смела и мечтать раньше, — так, что готова была принять за нее любую казнь. И все-таки сейчас дело было не в ней. Или, вернее, дело было в ней (и еще как в ней!), но прежде всего в ком-то другом, том, ради кого существуют и звезды, и земля, и солнце. И этот кто-то шел к нам, ужасный и прекрасный — о нет! — сам ужас и сама красота. Он шел к нам, и колонны, которыми замыкался дворик, заколебались от его близости. Я опустила глаза.

И увидела в водной глади два отражения — мое и Психеи. Но что это? Это были две Психеи. <…>

— Ты теперь тоже Психея, — прогремел знакомый голос. Я подняла взгляд (не знаю, как я на это решилась), но не увидела ни бога, ни колоннады. Видение погасло за полмига до того, как прозвучал голос. Я сидела в дворцовом саду с моей глупой книгой в руке»[36].

«Моя первая книга заканчивалась словами: “Нет ответа”. Теперь я знаю, Господи, почему Ты не отвечаешь нам. Потому что Ты сам — ответ. Пред Твоим лицом умирают все вопросы. Разве есть ответ полнее? Все слова, слова, слова, которые спорят друг с другими словами. Как долго я ненавидела Тебя, как долго боялась! Я могла бы…»[37].

Роман, написанный в 1954-1955 годах, Клайв Льюис посвятил любимой женщине — своей жене Джой Дэвидмен. И уже этот факт свидетельствует о том, насколько дорога была писателю эта книга, которую в силу ее многогранности каждый читающий воспримет и истолкует по-своему.

 

[1] Льюис К.С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 2. М., Спб., 2004. С. 382.

[2] Льюис К.С. Пока мы лиц не обрели // К.С. Льюис. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 2. М., Спб., 2004. С. 243.

[3] Льюис К.С. Указ. соч. С. 10.

[4] Льюис К.С. Указ. соч. С. 199.

[5] Льюис К.С. Указ. соч. С. 9-10.

[6] Льюис К.С. Указ. соч. С. 12-13.

[7] Льюис К.С. Указ. соч. С. 13.

[8] Льюис К.С. Указ. соч. С. 14.

[9] Льюис К.С. Указ. соч. С. 23.

[10] Льюис К.С. Указ. соч. С. 25.

[11] Там же.

[12] Льюис К.С. Указ. соч. С. 31.

[13] Льюис К.С. Указ. соч. С. 33.

[14] Льюис К.С. Указ. соч. С. 46.

[15] Льюис К.С. Указ. соч. С. 50-51.

[16] Льюис К.С. Указ. соч. С. 65.

[17] Льюис К.С. Указ. соч. С. 66.

[18] Льюис К.С. Указ. соч. С. 68.

[19] Льюис К.С. Указ. соч. С. 97.

[20] Льюис К.С. Указ. соч. С. 99.

[21] Льюис К.С. Указ. соч. С. 109.

[22] Льюис К.С. Указ. соч. С. 126.

[23] Льюис К.С. Указ. соч. С. 136.

[24] Льюис К.С. Указ. соч. С. 141.

[25] Льюис К.С. Указ. соч. С. 141-142.

[26] Льюис К.С. Указ. соч. С. 182.

[27] Льюис К.С. Указ. соч. С. 197-198.

[28] Льюис К.С. Указ. соч. С. 213.

[29] Льюис К.С. Указ. соч. С. 217.

[30] Льюис К.С. Указ. соч. С. 219.

[31] Льюис К.С. Указ. соч. С. 227-228.

[32] Льюис К.С. Указ. соч. С. 229.

[33] Льюис К.С. Указ. соч. С. 229.

[34] Льюис К.С. Указ. соч. С. 237.

[35] Льюис К.С. Указ. соч. С. 238.

[36] Льюис К.С. Указ. соч. С. 238-239.

[37] Льюис К.С. Указ. соч. С. 239.

Опубликовано: https://bogoslov.ru/article/6166306